прости, ставят мне в вину то, что я будто бы умолчал о моем
сотрудничестве с братом.
И эта статья, подписанная Морисом Тальмейром, заканчи
вается намеком на Похоронный комитет, который считает нуж
ным созвать ради меня сочинитель статьи: вероятно, этот
Тальмейр и есть автор многочисленных заметок в «Ла Плюм»,
где он заявляет, что когда видит проезжающие по улице похо
ронные дроги, то каждый раз жалеет, что в них везут не Аль
фонса Доде. Что вы хотите? Это тон современной критики, уби
вающей людей, пожирающей их, критики дикарской.
В тот же вечер толстяк Фромантен, стремясь угнаться за
«Фигаро», возмущается тем, что я употребляю личное место
имение Я, когда говорю о себе в своих мемуарах, — знаете ли
вы какое-нибудь средство, с помощью которого автор мог бы
писать мемуары, не употребляя этого местоимения? — и удив
ляется моей известности, «учитывая, что я так немного напи
сал». Черт побери! Чего он хочет, этот господин? Сорок томов,
и на темы, совершенно неисследованные, — неужели этого ему
мало?
Суббота, 2 февраля.
На письмо Юре, который предлагает мне прямо или кос¬
венно ответить Тальмейру в «Фигаро», я отвечаю такой
запиской:
«Милостивый государь!
Благодарю Вас за Ваше предложение. Я принципиально ни
когда не отвечаю. Если бы даже меня обвинили в том, что я
убил моего брата, — может быть, мне и это когда-нибудь при
пишут, — я тоже буду молчать. Пусть время свершит правосу
дие * и покажет, что справедливо и что несправедливо в напад
ках на мои произведения и на меня лично».
Вторник, 5 февраля.
Читаю «Маленький приход». Превосходная сцена — эта
ночь, когда муж простил, но между супругами уже не может
быть физической близости, а потом дневник маленького хищ
ника * и еще тысяча очаровательнейших мест.
Но книга была бы еще значительней, если бы она закончи
лась на этой ночи и оставила бы сомнения относительно того,
что произойдет дальше! Зачем этот конец с перипетиями, как
в романе-фельетоне? Нет, Доде не прав, считая, что в романе
603
должно быть четыреста пятьдесят страниц... Я, например, ду¬
маю, что для романа вроде этого, где имеется шесть действую
щих лиц первого плана, было бы достаточно и трехсот пяти
десяти страниц, — книга тогда выиграла бы в силе. Но при всех
превосходных качествах Доде, вот, быть может, в чем состоит
маленький недостаток его произведений: он не умеет ничем
пожертвовать, ничего не может решиться выбросить из того,
что видел, чувствовал, испытал в жизни. Он хочет использо
вать все, даже если это с трудом укладывается в его рукопись.
Так, например, я нахожу там Киберон * — на том месте, где он
действительно расположен, молоденькую родственницу, ту, что
отдалась Доде, и, целуя ее, он вдыхал запах фенола, и вызов
на дуэль, посланный им Дрюмону, корзины фруктов и овощей,
наворованных в Шанрозе, и т. д. и т. д.
Пятница, 8 февраля.
Обед у Фаскеля.
Коллекция женских голов одна другой уродливее, и среди
них появляется голова г-жи Жинести, похожая на голову дога;
и коллекция еврейских голов, между которыми виднеется высо
комерная и угрюмая голова некоего Самюэля.
Мы беседуем с Золя о его романе «Рим»; он признается, что
запутался в огромном количестве заметок к роману, и говорит,
что, приступая к этой книге, не чувствует той смелости, с кото
рой начинал писать другие. К тому же этот человек, всегда ра
ботавший по утрам, теперь встает в одиннадцать часов из-за
невралгических болей, переходящих около часа ночи в ужас
ную зубную боль. И в довершение всего, он втянут сейчас сразу
в три судебных процесса: процесс по обвинению его в клевете
в связи с «Лурдом» *, тяжбу с Бразилией по поводу какого-то
незаконного издания его книг и тяжбу с «Жиль Бласом» — он
не получил еще ни одного су из тех пятидесяти тысяч фран
ков, которые газета должна ему за «Лурд».
Он снова начинает говорить о Риме и признается, что когда
он был там, то все время мысленно призывал смерть папы *, что
бы увидеть воочию конклав, который он как раз сейчас опи
сывает, используя очень впечатляющую, очень драматическую
документацию.
Воскресенье, 10 февраля.
Наш век заканчивается годами, полными злобы, когда по
литика делается при помощи взрывов динамита, когда убийцы,
прежде чем прикончить свою жертву, забавляются ее страхом,
604
когда молодые критики, чтобы разнести в статье какого-нибудь
автора, говорят о его похоронных дрогах, когда даже иллюст
рации книг жестоки, как рисунки Форена. <...>
Понедельник, 11 февраля.
Франц Журден передает мне рекомендательное письмо Роп-
, адресованное в комитет по организации банкета, и вот что
я читаю в этом письме, проникнутом горячей симпатией к моей
особе:
«Несколько дней тому назад, просматривая старые записные
книжки, заметки, сделанные для самого себя, я прочел следую
щее: «Когда в работе вы по малодушию готовы поддаться соб
лазну создать что-то бьющее на эффект и уже скатываетесь к
дешевой и поверхностной банальности, вспомните о Гонкурах,
о том, как они были искренни, честны, смелы и добросовестны
в своем творчестве». Вот почему я признаю его своим учите
лем и стараюсь по мере сил подражать ему».
Четверг, 14 февраля.
Обед вдвоем с Доде. <...>
Сегодня вечером кто-то из министерства иностранных дел
сказал, что все политические деятели скомпрометированы в де
нежных вопросах; не только те сто человек, о которых шла речь,
а вся палата и сенат, и если случайно кто-нибудь вначале был
честен и не замешан в этих делах, то он все-таки становится
сообщником воров, потому что, как намекнул говоривший, кроме
Панамы и двух-трех других громких дел, ради денег совер
шается множество бесчестных поступков.
Так, например, Измаил-паша, который любил Францию,
предложил Деказу купить за сто миллионов акции на пользо
вание Суэцким каналом; эта покупка сделала бы Францию хо
зяйкой компании; но Деказ, человек совсем не глупый, отка
зался, и эти акции были переданы Англии; тем самым он по
ставил себя под подозрение.
Пятница, 15 февраля.
Ренье очень приятный человек и остроумный собеседник, но
поэт, располагающий, как мне кажется, весьма бедным набором
лирических средств: розы и флейты, флейты и розы, а иногда —
фонтан.
605
Среда, 20 февраля.
Итак, я буду произведен в офицеры Почетного легиона!
Я спрашиваю себя, доставит ли это мне в самом деле на
стоящее удовольствие, и, право, не могу ответить на этот во
прос. Когда я думаю об этой награде, моя мысль не останавли
вается на ней, — как останавливается на тех событиях жизни,
которые приносят искреннюю радость, — и сейчас же перехо
дит к чему-нибудь другому.
Да, признаюсь, я почувствовал бы гораздо более глубокое
удовольствие, если бы талантливые актеры сыграли одну из
двух моих пьес.
Когда я перечитывал «Голуа», который только просмотрел
сегодня утром, мне попалась заметка о том, что банкет, может
быть, отложат из-за болезни Вакери, участвующего в комитете.
Надеюсь, что это не подтвердится. Такая жизнь, когда меня
ежедневно то ругают, то превозносят, приводит меня в нервное
состояние, от которого я хотел бы поскорее избавиться, чтобы
иметь возможность спокойно приняться за исправление вось
мого тома моего «Дневника» и за книгу о Хокусаи. <...>
Среда, 27 февраля.
Сегодня утром явился Роденбах и сообщил мне, что пред
