говорит о вещах, всем известных лучше, чем ему самому, при

том немилосердно грешит против правил французского языка,

голос у него препротивный; а между тем не проходит и

получаса, как этот голос увлекает вас, всецело завладевает ва

шим вниманием. Перебрав затем и других ораторов, Гюго за

ключает: «Во всяком случае, эти речи нельзя читать глазами!

Это всего лишь лекции, занимательные лекции, которые забы

ваются самое большее через три дня... А между тем, господа, —

с этими словами он поднимается, — не обязан ли оратор стре

миться к тому, чтобы слова его запечатлевались в памяти, го

ворить, думая о будущем?»

Я подаю руку г-же Друэ, и мы переходим в столовую, где

на столе расставлены фрукты, ликеры, сиропы... Здесь Гюго,

скрестив руки и держась очень прямо в своем наглухо застег

нутом сюртуке, на котором ослепительно белеет фуляровый

платок, продолжает ораторствовать; он говорит мягким, тягу

чим, чуть приглушенным и вместе с тем очень внятным голо

сом, который как бы смакует, ласкает слова. Он рассуждает,

226

полузакрыв глаза, от чего в лице его появляется что-то коша

чье, и я разглядываю это застывшее, но прекрасное лицо, на

поминающее теперь, в старости, своим теплым, мягким, как бы

обкуренным тоном рембрандтовских синдиков; когда же он

оживляется, у него начинают забавно шевелиться, — то подни

маясь, то опускаясь, — кожа лба и седая шевелюра.

Гюго высказывает суждения о Микеланджело, о Рембрандте,

о Рубенсе и Йордансе, бросив вскользь, что ставит этого послед

него мастера выше Рубенса.

Вечер проходит в тесном дружеском кругу, за приятной бе

седой об искусстве и литературе, не нарушаемой погремушкой

какого-нибудь политикана. В одиннадцать часов Гюго подни

мается, надевает старую шляпу, оставленную ему испанцем

Кастеляром вместо его более новой, и все сразу же расхо

дятся.

Понедельник, 13 марта.

Тургенев говорит о том, что в жизни очень часто героиче

ское сочетается с комическим. Один русский генерал, после

двух атак, отбитых засевшими на кладбище французами, при

казал своим солдатам перебросить его через ограду. Тургенев

просил самого генерала, мужчину весьма тучного, рассказать,

как все это было. И вот что рассказал ему генерал.

Упав прямо в лужу, он некоторое время безуспешно пы

тался встать на ноги, но снова и снова падал, вскрикивая при

этом: «Урра!» За ним наблюдал какой-то француз-пехотинец,

однако не стрелял, а только смеялся и восклицал: «Эх ты, тол

стый боров, толстый боров!» Но генеральские «Урра!» были

услышаны, подняли боевой дух русских, и те поспешили пере

лезть через ограду на выручку своему начальнику; французы

вскоре были вытеснены с кладбища.

Перечитав на днях «Озорные рассказы» Бальзака, я был

просто испуган тем наивным восхищением, которое они во мне

вызвали. Мне как-то страшновато. Ведь сочинителя книг,

еще способного что-то сочинять, не покидает во время чтения

врожденное критическое чутье. Когда же он начинает читать с

непосредственностью обывателя, ему — так мне кажется — уже

грозит потеря творческого дара.

Вторник, 21 марта.

Преклонение французов перед ореолом Академии сказалось

с предельной полнотой в замечании, сделанном Ренану неким

15*

227

жандармом. В дни Всемирной выставки Ренан заведовал руко

писным отделом Национальной библиотеки, где, из-за наплыва

посетителей, к нему был приставлен в помощники жандарм.

Однажды, когда они были наедине, последний, указав рукой на

старинные переплеты древнейших рукописей, — деревянные или

из свиной кожи, — осведомился у Ренана: «Я полагаю, сударь,

что все эти книги награждены Академией?» < . . . >

Четверг, 23 марта.

У Эбрара.

Типичное жилище дельца — просторная, комфортабельная

квартира в самом центре города, как раз такая, какая нужна,

чтобы пускать пыль в глаза. Обстановка уродливая, дешевая,

но подделанная под дорогую, на стенах развешаны картины в

стиле XVIII века, явно написанные кистью деревенского ма

ляра, и жалкие ковры.

Здесь собираются сливки левого центра, мужчины со лбами

государственных деятелей и их жены, дамы, обладающие лите

ратурными притязаниями и потому напускающие на себя стро

гий вид. Среди этих людей вертится Эбрар, весь какой-то об

лезлый, и отпускает со свойственным ему южным акцентом гру

боватые шутки — для отвода глаз,— а между тем хитрая бестия

плетет интриги, обделывает крупные и мелкие делишки, заклю

чает выгодные сделки.

Когда я вижу, как вслед за опубликованием всего лишь

двух романов, «Рислера» и «Джека», молодого писателя Доде

пресса захваливает в бесчисленных статьях, Академия удостаи

вает награды и постоянной ренты, когда его полиглотируют на

все языки, когда деньги текут к нему рекой — за первые изда

ния, за переводы, за перепечатки, когда ему набивают цену во

всех газетных подвалах, когда Наке чуть не на коленях при

глашает его на свои вечера, так же как княгиня Трубецкая —

на свои обеды, когда, наконец, он, совсем еще молодой, оценен,

признан в полной мере, когда о нем трубят, как о талантище, и этот хвалебный хор не нарушается ни единым выпадом, ни

единым несогласным высказыванием — то в глубине души у

меня, должен в этом признаться, поднимается чувство горькой

обиды, отнюдь не за себя, я все-таки завоевал себе имя, а за

брата, которому так и не довелось насладиться милостями

судьбы и успехом.

228

Четверг, 30 марта.

Лашо, бывший адвокат одной из секций Интернационала *,

рассказывал вчера много любопытного о могуществе этой орга

низации, объединяющей всех рабочих Парижа. Он говорит о

том, что рабочий ежедневно откладывает одно су, воздержи

ваясь от соблазнов винных лавок, и каждые четыре дня отдает

эти накопленные, сбереженные им деньги определенному сбор

щику.

История, рассказанная нам по этому поводу, свидетельст

вует о том, насколько влиятельна эта организация, олицетво

ряющая собой религию современного рабочего. В одной из де

ревень округа Сен-Дени мелкому подрядчику-кровельщику во

время несчастного случая на железной дороге отрезало обе

ноги. Он был при смерти и только чудом выжил. Защита его

интересов по суду была поручена Лашо, и вот, благодаря осо

бому стечению благоприятных обстоятельств, особому везенью,

адвокат добивается для пострадавшего возмещения в сумме

95 000 франков.

Спустя несколько лет, насколько мне помнится, в 1869 году,

Лашо, совершая предвыборный объезд, снова попадает в округ

Сен-Дени. В той самой деревне, где проживает его бывший по

допечный, адвоката приглашают на завтрак, и хозяин дома не

скрывает от него, что в этих местах дела плохи, он не получит

голосов. В эту минуту сообщают о приходе того самого калеки.

Все поздравляют Лашо с удачей, это посещение, — говорят

ему, — сейчас как нельзя более кстати для него, ибо человек

этот пользуется большим влиянием в округе.

Калека вылезает из тележки, подходит на своих деревяшках

к Лашо и, целуя ему руки, благодарит его, восклицая, что ему

он обязан своим благополучием, что теперь он спокоен за

судьбу жены и детей, которые после его смерти не останутся

без куска хлеба, — словом, чуть не плача, произносит целую

речь. И вдруг, прерывая излияние волнующих его чувств, он

заявляет: «Да, всем этим я вам обязан... и готов сделать для

вас все, чего бы вы ни потребовали... скажем, дать вам в долг