гравюру Довен несколько месяцев тому назад спрашивал

1500 франков. В целом эти шесть гравюр стоили никак не менее

2000—2500 франков.

Рапилли долго молчит, — видно, его обуревают сомнения, а

затем, стараясь скрыть подлую радость и трепет вожделения

под маской незаинтересованности, пускает в ход известный мо

шеннический прием и с нарочитой небрежностью произносит:

«Ну что ж, можно дать за них сто двадцать франков». — «Мне

кажется, это очень мало, — возражает молодой человек, — я рас

считывал получить за них хотя бы сто пятьдесят франков, —

мне так нужны сейчас деньги!»

Я едва удержался, чтобы не крикнуть: «Забирай свои гра

вюры, простофиля, ступай в соседнюю лавку и смело требуй за

них тысячу двести франков... Ты получишь их безо всяких раз

говоров...»

Но Рапилли был неумолим и не пожелал прибавить ни од

ного су сверх ста двадцати франков.

Я не видел более свирепой расправы, учиненной к тому же

с видом полного благодушия.

О, торговля! Сколь дальновидно было античное общество,

запрещавшее своей знати заниматься торговлей. Всякая тор

говля превращает человека в мошенника, — законного, если хо

тите, — но все же мошенника. < . . . >

Литературу, созданную Флобером и Гонкурами, можно было

бы, мне кажется, определить как достовернейшее воспроизве

дение действительности в прозе, говорящей языком поэзии.

Тесть Клодиюса Поплена на смертном одре комкал про

стыню тем торопливым, перебирающим движением пальцев,

каким пересчитывают банкноты.

Воскресенье, 30 января.

Избрание Бароде, последние выборы в сенат, избрание Гюго

во втором туре * показали, что и в политике и в управле

нии нацией начинают побеждать принципы последней револю

ции, теоретически обоснованные еще в трудах Бабефа: во имя

всеобщего равенства начинается изничтожение аристократии

духа.

220

Понедельник, 31 января.

— Морни... конечно, будь мы здесь не вчетвером, как сей

час (это говорит Альфонс Доде), будь среди нас кто-нибудь

посторонний, я бы об этом умолчал, но, говоря по чести, Морни

был дурак д у р а к о м , просто ж...! Помнится, он говорил: «Мне

так легко даются стихи, в бытность мою в пансионе я не раз

перелагал стихами особенно трудные уроки...» Еще он говорил:

«А музыка! Да я был создан, чтобы писать музыку, удивительно,

как мелодии сами собой зарождаются у меня в голове...»

И он принимался напевать мотив, напоминавший песенку «Ах,

при свете лунном...». Но зато административного тупоумия у

него не было. Со мной он всегда был очень мил и требовал

только, чтобы я короче стриг волосы...

< . . . > Да, повторяю, человек этот всегда был ласков ко мне

и в обращении со мной не позволял себе ничего такого, что по

зволял себе с другими. Однако я непричастен к сочиненным им

«Негритянским песенкам» и в очень мягкой форме отклонил

предложение написать слова к его кантате.

Да, он мечтал о музыке для пышной церемонии с восклица

ниями «Да здравствует Император!», которая должна была во

одушевлять массы во время празднования 15 августа *. Увидав,

что я холодно отношусь к его затее, он обратился к Гектору

Кремье. Но знаете ли, в чем соль всей этой истории? Праздно

вание должно было состояться в Порт-сен-Мартен *. Герцог

приезжает туда в надежде насладиться овацией, которой будет

встречена его музыка. Играют сцены из Мольера, Корнеля, а

кантаты все нет как нет. Морни покидает ложу, в сердцах

громко хлопнув дверью. Анонимность музыки и слов была так

тщательно сохранена, что цензура отклонила кантату! Можно

себе представить, как вытянулась физиономия у Дусе на сле

дующий день! Да, закулисная сторона жизни была в то время

занятной и даже смахивала на фарс... Было однажды, что какое-

то неодобрительное высказывание Рошфора о музыке Сен-

Реми * задело герцога за живое... да еще как! Он просто на

стенку полез!.. И вот он подбирает полное собрание своих сочи

нений и посылает Жувену, прося отомстить Рошфору за на¬

падки. Кремье, Галеви и Сироден были в то время сотрудни

ками герцога и его доверенными лицами в литературных делах;

и вот Сироден — дипломат вдвойне, как драматург и конди

тер *, взялся помирить Морни с Рошфором. Всякий раз при

встрече с последним он заговаривал о Рембрандте, сводя речь

к знаменитой картине Рембрандта, принадлежавшей Морни, и

221

вымогая у журналиста обещание прийти посмотреть ее, тут же

назначая и день встречи. Однако Рошфор все не являлся, а гер

цог — я сам тому свидетель — не менее семи или восьми раз

был как на горячих угольях, поджидая его.

— И вам не приходит в голову использовать все это? — вос

клицает Золя (он, как и всегда, когда слушает о чем-либо, при

годном для переработки в роман, ерзает на стуле, который так

и ездит под ним, описывая полукружия). — Ведь может полу

читься интереснейшая книга... Тут виден характер... Эх! Как

бы это пригодилось мне для «Его превосходительства Эжена

Ругона»... Вы со мной не согласны, Флобер?

— Все это любопытно, но не пойдет для романа...

— Не пойдет для романа? Да что вы! Еще как пойдет! Не

правда ли, Гонкур?

— Я считаю в принципе, что романы следует создавать на

основе подлинных событий, но таких, которые не могут попасть

в мемуары.

— Ну а вы, Флобер? — настаивает Золя. — Почему вы не

хотите заняться этой эпохой?

— Как вам сказать? — отвечает Флобер. — Надо еще искать,

как подать все это, в какой форме... А главное, я теперь пе

сочник!

— Как? Песочник? — переспрашивает Доде. — Это еще что?

— Да, да, поверьте, уж я-то знаю, что из меня песок сып

лется... Старый хрыч я — и больше ничего...

Он сопровождает свои слова жестом, выражающим полную

безнадежность. < . . . >

Среда, 2 февраля.

Поплен, приехав на вечер к принцессе, тотчас отводит меня

в сторону от гостей. Дело в том, — сообщает он, — что принцесса

сочинила повестушку, посвященную ее любимой собачке, и ей

непременно хочется увидеть свое произведение напечатанным,

хотя бы и в небольшом количестве экземпляров. Так вот, не

согласимся ли мы с Флобером прослушать эту вещицу? И мы

втроем после обеда ускользаем, как заговорщики, в кабинет

принцессы и погружаемся в чтение.

С первых же фраз Флобер вносит исправления, предлагает

заменять слова, — можно подумать, что перед нами труд собрата

по перу. До чего же юн душой этот милый старый холостяк!

Принцесса — увы! — понятия не имеет о том, что такое писа

тельское ремесло, и оно удается ей тем меньше, чем больше она

прилагает стараний. Ей, пожалуй, нельзя отказать в умении

222

легко написать изящное письмо; но при попытке сочинить не

что, обладающее художественными достоинствами, у нее из-под

пера выходят одни лишь литературные шаблоны, пошло-высо-

копарные или глупо-сентиментальные фразы, представляю

щиеся ей красивым слогом. Исправлять такие вещи нельзя, их

надо либо переписывать наново, либо принимать как они есть,

при всей их никчемности. Принцесса — мастер устного жанра,

но отнюдь не писатель. Истинная ее стихия — это красноречие

светского злословья, ядовитые шуточки, язвительные характе

ристики.

В рассказике же бьет в глаза полная литературная беспо

мощность в соединении с наивной чувствительностью пансио

нерки. Лучше было бы не публиковать эту вещицу, не умалять

принцессу в глазах посторонних, не открывать ее самых сла

бых, самых смешных сторон. Но принцесса, видно, с таким