человеческие стихи, которые мне ничего не говорят...

Интересно наблюдать Гюго, когда он читает! На камине,

умышленно превращенном в своеобразную театральную декора-

215

цию для чтения стихов, — четырнадцать свечей; они отража

ются в зеркале и в венецианских подвесках, образуя позади

Гюго как бы пылающий костер света, — и на этом фоне выде

ляется лицо Гюго, призрачный лик, — как сказал бы он сам, —

окруженной ореолом, сиянием, которое озаряет коротко остри

женные волосы и белый воротничок поэта и проникает розовым

светом сквозь его оттопыренные, как у сатира, ушные рако

вины.

После «Пощечины отца» великого человека без труда убеж

дают прочесть еще что-нибудь. Стихи, которые он читает нам

на этот раз, взяты из новой поэмы, которую он называет «Все

струны лиры» *, поэмы, в которой он хочет охватить все и ко

торая, — говорит он, улыбаясь, — позволяет ему сохранить мо

лодость.

Тут он декламирует оригинальный отрывок. Прогулка влюб

ленных в лесу весной. Женщина говорит о политике, мужчина

о любви. А когда женщина как будто уже смягчилась, видя во

круг себя пробуждение любви в природе, она вдруг вспоминает

о последней войне и в неистовом порыве отдается ему — не

ради любовной утехи, но во имя того, чтобы от их объятия был

зачат и родился на свет мститель *.

ГОД 1 8 7 6

Суббота, 1 января.

Теперь я каждый раз с тревогой встречаю наступление но

вого года: я боюсь, что он таит в себе много недоброго и угро

жает моему покою, благополучию и здоровью.

Вторник, 4 января.

Превосходно разыграв комедию, г-н Тьер урвал себе

1 053 000 франков в возмещение потери недвижимости *.

На первом заседании комиссии г-н Тьер торжественно за

веряет, что он ни о чем не просит, ничего не хочет, что жертвы

Родине обязаны приносить все, что для себя ему ничего не

нужно и он жалеет об этом разрушении и ущербе только из-за

дам — жены и свояченицы.

Члены комиссии становятся красноречивыми, прося Тьера

назвать определенную сумму, от чего тот упорно отказывается,

однако в конце концов выражает согласие взять у своего архи

тектора смету. Члены комиссии предполагали, что сумма, кото

рую он назначит, не превысит 500 000 франков. Г-н Тьер пред

ставляет им смету архитектора на сумму 1 850 000 франков.

Члены комиссии поражены, но, не решаясь отказать государ

ственному мужу, робко возражают, — они, мол, не осмеливаются

обременить такой суммой бюджет государства и предлагают

Тьеру 1 000 000. Тьер соглашается, однако — любопытный

штрих — его смущает круглая цифра, и он просит выделить ему

1 053 000 франков, чтобы было видно, что это возмещение, а не

подарок.

Вальфре, рассказывая все это, делает вывод, что сбереже

ния от президентского оклада в течение двадцати семи месяцев

и проценты с помещенного миллиона, достигшие со временем

217

64000 франков, составили сумму, достаточную для работ по

сносу разрушенного особняка и возведению нового дома, стои

мость которого не превысила процентов с вклада и дохода от

продажи земельного участка,— словом, он уверен, что пост пре

зидента принес г-ну Тьеру миллион франков и даровой особ

няк. < . . . >

Вторник, 11 января.

С тех пор как мои глаза привыкли к краскам Дальнего Во

стока, любимый мной в живописи восемнадцатый век потуск

нел: его тона теперь кажутся мне серыми.

Четверг, 20 января.

Вчера вечером в курительной комнате принцессы зашел раз

говор о Россини. <...>

Кто-то рассказывал о его письме к Паганини, написанном

на следующий день после первого выступления музыканта, —

письме, в котором маэстро раскрывается весь целиком. По его

словам, он плакал только три раза в жизни: когда освистали

его первую оперу; когда на одном дружеском пиршестве, проис

ходившем в лодке, он выронил из рук индейку, начиненную

трюфелями, и она шлепнулась в Гардское озеро; и, наконец,

вчера, слушая игру Паганини. < . . . >

Суббота, 22 января.

Невольно удивляешься, видя совсем молодого отца, влюб

ленного в грудного младенца, — вот что говорю я сегодня вече

ром Пьеру Гаварни, когда он показывает мне своего четырех

месячного малыша, улыбающегося влажными глазками и губ

ками. «Эти малыши — само очарование, — отвечает он, — всего

милее их улыбка во сне, когда они, по выражению акушерок,

«улыбаются ангелам».

Сегодня вечером Пьер Гаварни довольно метко определил

особенности дарования Фромантена: отсутствие системы в зна

ниях, поразительная неискушенность в вопросах живописного

мастерства; но в то же время умение запечатлеть черты опре

деленного мгновения и обстановки на холсте, на котором он за

тем помещает лошадей и арабов, пусть плохо нарисованных и

небрежно раскрашенных, но прелестных и полных жизни бла

годаря верно подмеченной и поэтически переданной окружаю

щей природе.

Порассуждав о характере дарования Фромантена, Гаварни

заговаривает о себе самом. В спокойной, неторопливой манере,

218

за которой чувствуются жизненная цепкость и упорство, уна

следованные им от отца, он рассказывает, что после долгих

поисков ему удалось наконец найти, каким цветовым пятном

передать дамскую амазонку среди деревьев парка, и что он на

деется со временем передать характер, стиль черного мужского

костюма, — словом, героику современной жизни.

Понедельник, 24 января.

Провожу вечер у Альфонса Доде.

«Умение передать непередаваемое — вот чего вы достигли;

к этому и следует сейчас стремиться в искусстве. Но вся труд

ность в том, чтобы не переходить известной грани, не то неиз

бежно впадешь в маллармизм», — говорит мне Альфонс.

Потом г-жа Доде читает нам написанный ею поэтический

отрывок, — картина рассвета, проникающего в бальный зал с

его красноватым, бледнеющим освещением, розовыми платьями

женщин и голубыми безднами зеркал. < . . . >

Вторник, 25 января.

Захожу с визитом к Жиллю, давшему в «Фигаро» весьма бла

гожелательный отзыв о наших романах.

Его напыщенный вид говорит мне о том, что он весьма поль

щен оказанной ему честью — моим визитом. Вскоре в комнату

робко входит его супруга, взволнованная и полная любопыт

ства, как всякая женщина, в салоне которой случайно оказалась

некая знаменитая личность. Г-жа Жилль напичкана моими

книгами и рассыпается в восторженных похвалах; в то же время

она исподтишка пожирает меня глазами, изучает, стараясь по

лучше запомнить образ великого человека, сочетать его с тем

образом, который рисовался ей в воображении.

Чувствуя, что к моей особе приковано сейчас внимание об

щества, увы! столь запоздалое, в невольно с грустью думаю о

том, что брат мой в течение всей своей жизни не видел ничего,

кроме презрения или сострадания, которым общество награж¬

дает непризнанного писателя, чье имя связывается в памяти

лишь с резкой критикой и бранными статьями.

Среди дня я навещаю продавца гравюр Рапилли, любезного

издателя моего «Искусства XVIII века». В лавку входит совсем

молодой человек с очень наивным лицом, кладет на прилавок

гравюры и спрашивает, сколько он может получить за них.

Стоя к нему спиной и как бы просматривая заглавия книг на

219

полках, я замечаю краешком глаза шесть цветных акватинт,

шесть гравюр Жанине без подписи, таких свеженьких, словно

их только что вынули из-под печатного станка. Среди других

я увидел «Сравнение» по картине Лафренсена, — за такую же