край!

И с каждой минутой возрастало плохо скрытое удивление

недостатком вкуса, недостатком такта, недостатком выдумки.

Ибо пьеса — не более как бесцветное отражение «Прюдома» *, а

содержащаяся в ней политическая сатира — всего лишь компи

ляция Глупистики, издаваемой всеми партиями. Публика все

время чего-то ждала от Флобера; на самом деле тут не было

ничего от Флобера, ничего от руанского Аристофана, удостоив

шего своим посещением Париж.

181

После спектакля я отправился за кулисы, чтобы пожать

руку Флоберу. Я нашел его на опустевшей сцене, в окружении

нескольких нормандцев, стоявших с удрученным видом телохра

нителей Ипполита *. На подмостках не осталось ни одного ак

тера, ни одной актрисы. Вокруг автора — пустота; все бежали.

Рабочие сцены, не успевшие кончить свою работу, доделывают

ее наспех, кое-как, устремив глаза на дверь. По лестнице молча

спускаются статисты. Все это грустно и как-то нереально,

словно паническое бегство, разгром, показанный в сумерки в

какой-нибудь диораме.

Завидев меня, Флобер вздрогнул, как бы очнувшись, пы

таясь принять деловой вид сильного человека. «Вот как!» —

сказал он мне, гневно размахивая руками, с презрительным

смешком, тщетно силясь изобразить всем своим видом — Мне

наплевать! И когда я говорю ему, что пьеса выправится на вто

ром спектакле, он разражается руганью по адресу зрителей, по

адресу насмешливой публики премьер и т. п.

В сегодняшних утренних газетах все наперебой спешат под

сунуть матрас под упавшего Флобера. Представляю себе, что

было бы, если бы эту пьесу написал я, если бы вчерашний

вечер довелось пережить мне, — какие поношения, какой шквал

оскорблений, какую брань обрушила бы на меня пресса. А за

что? Все за то же — за жизнь, полную напряженных усилий,

труда, преданности искусству.

Воскресенье, 15 марта.

Я пришел к Флоберу — с виду он философски-спокоен, но

углы рта у него опущены; временами он понижает свой громо

вой голос, словно говорит в комнате больного.

После ухода Золя он не выдержал и сказал мне с большой

горечью:

— Мой дорогой Эдмон, что и говорить — это страшнейший

провал...

И после долгого молчания закончил фразу словами:

— Бывают и такие катастрофы!

По сути дела, такой провал плачевен для любого романиста:

ни одного из нас теперь не будут играть лет десять.

Среда, 1 апреля.

Прочел «Искушение святого Антония». Вымысел, основан

ный на выписках из книг. Оригинальность, неизменно напоми-

182

нающая Гете. В общем и целом, эта книга представляется мне

чем-то вроде «Пилюль дьявола» * на материале древних мифо

логий.

Среда, 8 апреля.

Какой трудный путь, всегда против течения, путь, с которого

даже в последние годы не сошел тот, что остался в живых! Не

каждый день являются на свет двое людей, способных написать

историю целой школы, людей, серьезно изучивших живопись

и в то же время оказавшихся эрудитами в других областях и

стилистами. Не исключено, что это вообще случилось впервые

в истории. И вот, для книги, родившейся из этого сотрудниче

ства, для «Искусства XVIII века» не нашлось, за исключением

статьи Банвиля, как всегда очень душевного в отношении своих

друзей, ничего, кроме вялых одобрений * и статей, вроде тех,

которыми газетчики удостаивают разбогатевшего маклера, вы

пустившего каталог собственной картинной галереи.

Вторник, 14 апреля.

Обед у Риша * с Флобером, Золя, Тургеневым и Альфонсом

Доде. Обед талантливых людей, уважающих друг друга, — в сле

дующую и во все будущие зимы мы намерены повторять его

ежемесячно.

Поначалу заходит разговор об особенностях литературы,

создаваемой людьми с хроническими запорами или поносами;

затем мы переходим к структуре французского языка. По этому

поводу Тургенев заявляет приблизительно следующее:

— Ваш язык, господа, представляется мне инструментом,

которому его изобретатели всей душой стремились придать яс

ность, логику, приблизительную верность определений, а полу

чилось, что в наши дни инструментом этим пользуются самые

нервные, самые впечатлительные люди, менее всего способные

довольствоваться чем-то приблизительным.

Конец апреля,

В наше время мало создать в литературе типы людей, кото

рых публика не приветствовала бы как старых знакомых, мало

найти оригинальные формы стиля; главное — изобрести новый

бинокль; с его помощью вы заставите увидеть людей и вещи

сквозь увеличительные стекла, какими еще никто не пользо

вался, вы покажете картины под углом зрения, доселе неизвест

ным, вы создадите новую оптику... Этот бинокль изобрели мы;

183

сегодня я вижу, как им пользуются все молодые авторы с такой

обезоруживающей наивностью, словно в кармане у них — па

тент на изобретение.

10 мая.

Дни, проходящие в недомогании, в болях, в моральной по

давленности, дни, проводимые в постели, в состоянии какого-то

оцепенения. Время от времени я читаю ту или иную книгу,

которую достаю с нижней полки, дотягиваясь до нее прямо из

кровати; и это чтение в тишине и спокойной сосредоточенности,

которая возникает у человека, прикованного к постели, прибли

жает предметы и события, словно какой-то сияющий мираж.

Потом меня снова одолевает дремота, — я погружаюсь в пустоту.

Дни, подобные стоящей на дворе погоде, когда серое однообра

зие неба вдруг прорезает яркий луч солнца.

В такие дни я люблю читать книги о прошлом, о далеком

историческом прошлом; мне кажется, что я не читаю, а грежу

о нем.

17 мая.

<...> Жизнь моя состоит в том, чтобы спускаться в сад

смотреть, как цветут розы, и затем возвращаться наверх писать

заметки о Ватто.

Пятница, 5 июня.

Вчера у меня завтракал Альфонс Доде со своей женой. Эта

чета напоминает мне нас с братом: жена пишет, и я подозреваю,

что художник в этой паре — она.

Доде — красивый малый с длинными волосами, которые он

каждую минуту великолепным жестом откидывает назад, с при

вычкой прикладывать к глазу монокль на манер Шолля.

Доде остроумно рассказывает, что он без стеснения начи

няет свои книги всем, что доставляют ему его литературные

наблюдения; по его словам, он уже перессорился со всей своей

родней. <...>

Доде признается, что его больше поражает шум, звук, изда

ваемый живыми существами и предметами, чем их вид; и порою

его подмывает заполнить свои произведения всевозможными

пиф, паф и бум. В самом деле, ведь он страдает такой близору

костью, которая почти что делает его калекой, и можно сказать,

что он бредет по жизни, как слепец. Жена его не красива, но

мне показалась приятной, доброй, изысканной натурой. Что

касается мужа, то, несмотря на его чрезвычайную литератур-

184

ную плодовитость, несмотря на ум и тонкость, обнаруживаемые

им в разговоре, я подозреваю у него темперамент импровиза

тора, мало способного копаться, углубляться, доискиваться до

сути вещей,— темперамент, обрекающий его на то, чтобы

играючи создавать несколько легковесную литературу.

Суббота, 6 июня.

У Эдмона Ротшильда.

Да, в логовах богачей видишь воочию, какой дрянью окру

жают себя капиталисты, несмотря на многочисленных советчи

ков, нанимаемых ими за деньги. Именно там такие бедняки,

как я, испытывают гордость за то, чего добились благодаря

своему вкусу, ценою времени и лишений.

Я раздумываю об этом, пока молодой барон с победным