видом демонстрирует нам десятка два гуашей — среди них нет

ни одной оригинальной, а многие — да простят ему даровитые

мастера французской гуаши! — не что иное, как жалкая мазня

вроде грубо размалеванных бумажных ширм. Среди прочих есть

«Брачная ночь», которую он защищает от моих нападок...

нет уж!

В сущности, этим людям доступно прекрасное только в об

ласти прикладного искусства. В том, что касается чистого искус¬

ства, — пусть они довольствуются гравюрами, белые поля кото¬

рых сразу же убеждают их в том, что это самые первые

оттиски!

Суббота, 13 июня

Нынешние молодые литераторы, даже самые изысканные и

самые отважные, отлично знают все средства воздействия на

того или иного издателя, потребности той или иной газеты, им

известен сегодняшний конек того или иного директора жур

нала, наконец — возможности устройства прозы в ту или иную

лавку, то или иное издательство, тот или иной печатный орган.

Они ловят все слухи, все сплетни, все доверительные сообще

ния на ушко; как заправские литературные маклеры, они вла

деют всеми финансовыми тайнами литературной промышленно

сти. Такое коммерческое знание делового Парижа совершенно

отсутствовало у нашего поколения. Я полагаю, что, по сути

дела, это начало конца чистой литературы.

Суббота, 20 июня.

Сегодня четыре года, как умер мой брат...

Четыре года!

185

Понедельник, 22 июня.

<...> На днях у меня была встреча с издателем Лемерром,

который хочет снова издать наши романы. Человек этот — но

вейший тип XIX века. Это издатель, который ведет переговоры

с автором голосом, заимствованным у театральных любовников,

который называет знакомых вам собратьев по перу не иначе,

как «наши друзья», который делает вид, что единственная его

забота — набрать прозу красивыми буквами. Затем, после объ

яснений в любви, адресованных вашему таланту и вам лично,

после деклараций его художнических убеждений, после горь

ких сетований о судьбах литературы, высказанных с видом

этакого отца-кормильца, вы убеждаетесь, что вели переговоры

с таким же издателем, как все прочие, — более того: с издателем-

нормандцем.

Среда, 8 июля.

Я намерен провести день у Альфонса Доде, в Шанрозе —

любимом крае Делакруа. Он живет в обычном буржуазном доме,

с крошечным, красиво распланированным садом.

Дом оживлен присутствием умного и красивого ребенка, в

личике которого приятным образом сочетаются черты отца и

матери. Кроме того, здесь повсюду ощутимо обаяние хозяйки

дома, женщины глубоко образованной и глубоко запрятавшейся

в тень скромности и преданности.

Можно было бы сказать, что все объединилось, чтобы за

ключить в этих четырех стенах счастливую мещанскую безмя

тежность обывателей, и все же здесь, как в кабинете мыслителя,

царит грусть, которая сменяется лишь напускной веселостью,

веселостью, подогреваемой шампанским и хмельными парадок

сами за десертом.

Добавлю, что эти милые люди, так же как их жилище,

представляются мне какими-то унылыми из-за отсутствия у них

всяких претензий на элегантность или артистизм, на оригиналь

ность или экстравагантность. Это катастрофически мещанское

жилище, где не увидишь ни картины, ни гравюры, ни безде

лушки, ни хоть чуть-чуть экзотичной соломенной шляпки.

Здесь нет ничего, решительно ничего, что не было бы обычным,

банальным, таким, как у всех. Я не могу привыкнуть к этому —

ведь это люди свободной профессии, и вся их обстановка, кото

рая так не вяжется с принадлежностью к искусству, надолго

повергает меня — это глупо, но это так, — в глубокую печаль.

Стоит удушливая жара. Закрыв ставни, мы в полумраке

186

рассуждаем об искусстве, беседуем о приемах, о стилистиче

ской кухне. Затем Доде принимается рассказывать мне о сти

хах и прозе своей супруги, о каком-то описании стены. Она

собирается мне его прочесть: оно сделано чудесно, но состоит

из прочитанного у всех нас. За этим следует стихотворение:

поэтесса пишет, что беспорядочно спутанные нитки, которыми

она только что на свежем воздухе вышивала воротничок,

представляются ей гнездом, свитым птицами ее сада. Такую

вещь могла создать только женщина, это чисто женское творе

ние; и я подбиваю ее на то, чтобы она написала целый томик,

ставя себе единственную цель — создать именно женское про

изведение.

Эта маленькая женщина — почти чудо.

Я не встречал еще никого, кто умел бы так глубоко вчиты

ваться в книги, как она, не видел другого такого читателя, ко

торый бы столь досконально знал все средства словесной жи

вописи, краски, синтаксис, обороты, приемы всех нынешних

литераторов; который, короче говоря, умел бы писать по-фло

беровски или по-гонкуровски. Но не случится ли теперь так,

что это столь щедро одаренное созданье погубит собственную

свою оригинальность излишне усердным и излишне страст

ным изучением любимых писателей?

С заходом солнца садимся в лодку и, пристав к пустынному

берегу, с удочкой в руках продолжаем рассуждать и теорети

зировать в сумерках надвигающейся грозы, под звуки громо

вых раскатов.

Суббота, 11 июля.

Зависть, зависть, пронизывающая все общество сверху до

низу, — вот наша великая национальная болезнь. У меня был

дядя, очень богатый и очень скупой; он охотно дал бы денег —

и немало, — чтобы свалить с министерского поста Ламартина *,

которого совсем не знал.

Этот дядя был представителем великой французской бур

жуазии, которую уязвляют поэмы, созданные поэтами, победы,

одержанные генералами, открытия, сделанные учеными. Ведь

на самом деле можно подумать, будто чья бы то ни было извест

ность, всякий ее отзвук, шум славы, поднимающийся во Фран

ции вокруг какого-нибудь французского имени, идут в ущерб

всем остальным французам. Когда утверждает себя какая-ни

будь выдающаяся личность, каждый человек во Франции слег

ка желтеет, каждый чувствует, как его ревнивую печень на

чинает грызть желтуха.

187

Среда, 15 июля.

Я уезжаю на Констанцское озеро, в Линдау, — Эдуард *

предложил мне гостеприимство на вилле Калленберг.

Я очутился в английском купе и увидел, как семеро моих

спутников-англичан принялись одновременно заводить свои

часы. Это делалось до того автоматически, до того машинально,

что меня охватил страх, и я спасся бегством в другое купе.

Воскресенье, 19 июля.

На днях я прочел здесь в газете, что мой старый друг Луи

Пасси назначен государственным секретарем по финансам.

В другой раз я прочел, что предложение Казимира Перье от

клонено *. Какая подлая штука нынешний парламентаризм,

на какие гнусные сделки с совестью он толкает! Чтобы при

наших бедствиях, при нашей безалаберности государство было

отдано в руки человечка, пользующегося поддержкой опреде

ленной группы, человечка, который обращается с правитель

ством, как вор, заставляющий какого-нибудь беднягу подписы

вать вексель под угрозой пистолета! И за такие поступки в этой

стране его не клеймят, не возмущаются им. Это принимается за

добросовестный парламентаризм. Что касается меня, то я не

знаю шантажа более наглого и более бесчестного захвата чу

жого места. О, какие подлые и низкие твари эти подпольные

интриганы, прорывающие, как кроты, путь к карьере в кулуа

рах палаты и в мутном сумраке всяких комиссий!

Луи Пасси — как раз один из этих типов, католицизм со

единяется у него с левоцентристским либерализмом — замеча