что нас перестали считать аннамитами, дикарями, не создав

шими ни литературы, ни искусства». <...>

Суббота, 28 апреля.

Публикация моего «Дневника» вызывает поток анонимных

писем; полученное сегодня не содержит, против обыкнове

ния, никаких ругательств; пишущий удовольствовался тем,

что обрушил мне на голову две цитаты из Бодлера и Стендаля,

утверждавших, что они ни в коем случае не согласились

бы писать мемуары, не согласились бы обнажать перед чи

тателем свое сердце и продавать его на франки с публичных

торгов.

573

Пятница, 4 мая.

Каждый день ожидание возмущенного или оскорбительного

письма. К тому же меня тревожит отсутствие известий от Доде,

после того как он виделся со своим братом, а также то, что он

не пришел ко мне, как обычно, узнав из моей телеграммы, что

я болен. Все это внушает мне отвращение к обнародованию

моего «Дневника», и я уже сомневаюсь, стану ли печатать его

дальше в будущем году. И все эти неприятности как раз падают

на ту неделю, когда у меня беспрерывные боли и полное отвра

щение к пище — такое, что, кроме трех или четырех тарелок мо

лочного супа, я ничего не ел с понедельника.

Воскресенье, 6 мая.

Я с некоторым волнением ожидаю Доде. Как он будет вести

себя? Он является под руку с Энником и держится весьма мило,

осуждая письмо своего брата, которое было послано без его ве

дома. Повторяю, он держится весьма дружелюбно, но я чувст

вую, что есть вещи, которых он пока не высказывает, но скоро

выскажет.

И действительно, когда мы сели в экипаж, он начинает го

ворить о возмущении своего земляка Бонне по поводу того,

как я описал внешность Мистраля *, указывает на неблаго

приятные статьи в «Деба», в «Курье Франсэ», передает мне мне

ние наших знакомых, например, Жеффруа, заметившего: «Эти

записки слишком близко касаются современников», — говорит

о двух-трех мелочах, которые не оскорбили его, но которых он

предпочел бы не видеть на страницах газеты, например, о его

желании покончить с собой *, желании смешном, если человек

его не осуществляет!

Я признаюсь, что меня увлекла любовь к правде, изображе

ние искренних чувств, что, может быть, изображая других так

же, как я изображаю себя, я невольно оказался нескромным.

И я добавляю:

— Да, напрасно я не показал вам этот том и не попросил

вас вычеркнуть все, что могло вас задеть. Ведь вы понимаете,

как сильны мои дружеские чувства к вам; я не хочу, чтобы ка

кое-нибудь выражение этих дружеских чувств могло быть для

вас неприятно... И следующий том я собираюсь показать вам

целиком; вы прочтете его до опубликования.

Тут он воскликнул: «Моя жена как раз вчера сказала, что

вам следовало бы это сделать; она говорит, что ее очень взвол

новало опубликование «Дневника».

574

И когда я захожу к ним на улицу Бельшас, я вижу, что гос

пожа Доде, несмотря на свой ум, слишком легко огорчается из-

за болтовни глупцов; она очень болезненно переживает все не

приятности, связанные с опубликованием «Дневника», и при

знается мне, что люди, завидующие нашей дружбе, — а их

много, — спрашивали ее, как это ее муж и она позволили напе

чатать такие в высшей степени интимные подробности. Тут

Доде говорит, что, пока я одевался, он просмотрел корректур

ные листы этого тома и что в книге все это уже не носит такого

характера, как в газете, и тогда госпожа Доде принимается

уговаривать меня не печатать продолжения в газете, а сразу

опубликовать его в виде книги, чтобы не отдавать «Днев

ник» на съедение злорадству публики, покупающей газету за

одно су.

И тут я должен сказать, что в жалобах госпожи Доде не

было ни малейшей нотки, свидетельствующей об охлаждении ко

мне, а только испуг и тревога за себя и за меня.

Наконец, вот почему все это грустно: книга, которая, быть

может, является величайшим литературным памятником

дружбы, когда-либо существовавшим во всех литературах, тре

вожит, огорчает, оскорбляет те два существа, которым она по

священа. <...>

Четверг, 24 мая.

Был у Шарпантье по поводу спуска на воду «Италии вче

рашнего дня», потом на выставке Карпо.

О, как восхитительны бюсты Жерома, Жиро, мэтра Бовуа,

этого Вителия судейского сословия. Нет, я никогда не видел та

ких бюстов, разве что у греческих мастеров. Эти бюсты лучше

бюстов Гудона, где мастерство, в сущности, немного сухое и

ограниченное. Да, ни один скульптор не может так, как Карпо,

вдохнуть в мрамор, бронзу, терракоту сочную жизнь живого

тела.

А эти женские поясные скульптуры, где наряду с силой и

мощностью мастерства, которых никогда не бывает у ваятелей,

стремящихся к «красивости», чувствуется изящество строения,

тонкость костей, деликатность черт и, так сказать, одухотворен

ность материального в женщине. Прекрасный бюст кокетливой

и высокомерной герцогини де Муши, изящным движением за

пахивающей на груди манто, грациозный портрет госпожи Де-

марсе, воспроизводящий ее нервный профиль; исполненный сла

дострастия портрет Фиокр — капризная хорошенькая мордашка

с тонкими чертами; в ложбинке между грудей цветок, дышащий

575

тою же amoroso 1, что и весь бюст; нельзя сказать, что этот цве

ток растет из горшка, а ведь именно так выглядят обычно цветы,

приколотые в этом месте.

И в этих бюстах, вылепленных так свободно, — никакого трю

качества, никакого снобизма, совсем нет коры, оставленной для

того, чтобы лучше выделить законченные части.

И любопытно вот что: насколько картины, рисунки, мазня

ниже скульптур, где даже во второстепенных мелких деталях

чувствуется лепка мастера. < . . . >

Вторник, 12 июня.

Выставка на Елисейских полях *.

Ах, жалкая живопись, или гнетуще темная, или напоминаю

щая тусклый фарфор. Местные великие мастера, как, например,

Бонн а, Детайль, выставляют здесь такие вещи, как «Триумф

искусства», написанный словно на дне закоптевшего котла бес

порядочными мазками огромной кисти миниатюриста, такие,

как «Жертвы долга» — просто грубый обман зрения... Да,

честное слово, взгляд мой задержался там только на одном по

лотне, одной картине настоящего художника, американца Ор-

чардсона, картине под названием «Загадка», где изображены

женщина и мужчина в костюмах времен Директории, сидящие

на диване и словно дующиеся друг на друга. Это написано

в бледных тонах, как бы слинявшими масляными красками с

янтарным оттенком, они имеют что-то общее с приглушенной

окраской насекомых, которых находят в куске янтаря; пред

меты обстановки красиво переданы в остроумной и небрежной

манере.

Нет, право, все подлинное искусство, кажется, перекочевало

в область искусства прикладного: прикладное искусство самое

интересное на этой выставке. Например, оловянный кувшин

работы Ледрю, очень большой кувшин, ручка которого изобра

жает руки наяды, ухватившейся за край сосуда, ноги же этой

наяды лежат на спине уплывающего дельфина, а на нижней

части кувшина другая наяда плывет на волне, заложив руки за

голову. Олово торжествует надо всем, и я думаю, что его при

менение должно повлиять на скульптуру и заставить мрамор,

камень, бронзу бороться за такую же мягкость манеры, которой

можно достичь, работая по олову.

Там есть еще работа Риспаля, медальон из цветного воска,

изображающий святую Цецилию, — изысканная, странная вещь: