любивого желания стать знаменитым, что его занесло в Пария;

как пушинку и что стремлением к славе он обязан той среде,

куда он попал. <...>

Среда, 24 июля.

По поводу статьи Леметра об Анатоле Франсе в «Фигаро»

Доде сказал мне: «Все это — шайка Ренана, шайка эрудитов

с чуть-чуть заплесневелой ученостью, но и с крупицей поэ

зии». — Да, это — эрудиция для женщин, приспособленная для

них кокетливыми профессоришками, чей великий наставник —

Ренан.

Вторник, 6 августа.

Завтрак у Дрюмона. < . . . >

Доде вернулся; сидя в углу, навалившись на маленький сто

лик, он ленивыми глотками потягивает из чашки кофе и, вне

запно перебив наши сетования на современное общество и его

вялость, принимается красноречиво говорить о том, что нынеш

нее поколение подобно Гамлету, что у него, по выражению Бод-

479

лера, действие противоречит мысли, что сама эпоха не допускает

действия; Доде говорит, что он предложил Жоффруа взять

фразу Бодлера в качестве эпиграфа к его книге о Бланки *.

Вторник, 13 августа.

В нынешнем сенате, с его требованием изъять мою пьесу

«Жермини Ласерте» и его решением о генерале Буланже, —

разве не следовало бы, при режиме подлинной свободы, казнить

каждого десятого?

И в этом сенате — пройдоха Эбрар, требующий, чтобы Рош

фор не подвергался преследованию, — из страха, что он предаст

огласке в «Энтрансижан» его финансовые махинации. < . . . >

Вторник, 20 августа.

Поистине в эти дни Констанов, Тевене, Рувье, Бореперов

я ощущаю поползновение заняться политической литературой...

Мне жаль, что я уже стар, — пожалуй, я был бы полемистом

менее пале-рояльным и более зубастым, чем Рошфор. <...>

Вторник, 3 сентября.

<...> Промышленность, ох, эта промышленность! Здесь, в

высокой части этого чудесного имения, расположена писчебу

мажная фабрика, отбросы которой погубили всю рыбу в реке.

Внизу находится красильня, и ее серные испарения мало-по

малу убивают деревья в соседнем лесу.

Не пройдет и ста лет, как промышленность загубит всю

природу во Франции. <...>

Среда, 11 сентября.

Когда крестьян спрашивают, что они думают о нынешнем

правительстве, они отвечают: «Хватит уж, сыты по горло!» —

«Значит, вы хотите принца Орлеанского? Хотите генерала Бу

ланже?» Они отрицательно качают головами, упорно твердят:

«Сыты по горло!» — и больше из них ничего не вытянешь. <...>

Среда, 2 октября.

<...> В ожидании принцессы, очень поздно возвратив

шейся из Парижа, я раскрыл «Нувель Ревю» и наткнулся на

роман Рони «Термит» *, который, на мой взгляд, должен назы-

480

ваться «Восходящая юность». На этой книге лежит печать под

линно самобытного таланта Рони; она дает картину современ

ного литературного мира, но, по-моему, обладает тем недостат

ком, что ее герои — не портреты определенных лиц, а лишь

смесь отдельных черт характеров, взятых у разных людей,

вследствие чего в романе нет действительности, нет человече

ских личностей, он по-настоящему не стоит на ногах.

Суббота, 5 октября.

Сегодня, на Выставке в военном министерстве, я развле

кался, следя за постепенным увеличением стоимости пушечных

выстрелов. Самый захудалый пушечный выстрел стоит теперь

от трехсот до пятисот франков. Но есть и такие, что стоят нам

1350, даже 1572 франка. Все в жизни возрастает в цене, даже

искусство убивать друг друга становится очень дорогим.

Что до предметов в этом музее военного хлама, многое го

ворящих историку нравов, то, например, плеть, с которой Мю

рат скакал в атаку при Эйлау, сказала мне больше, чем все

опубликованные истории этой битвы!

Воскресенье, 20 октября.

Утром — визит датского критика Брандеса: он рассказы

вает о моей широкой популярности в его стране и в России.

Мы вместе удивляемся снобизму Тэна и Бурже, замеченному

Брандесом. <...>

Пятница, 25 октября.

< . . . > Нынче вечером приходит обедать Жеффруа. Он при

носит мне предисловие к «Жермини», написанное им для изда

ния в трех экземплярах у Галлимара. Следовало бы назвать это

предисловие «Женщина в творчестве братьев Гонкур». Оно

сделано превосходно, с волнующей меня ноткой нежности. Ни

когда не было написано о двух братьях ничего столь возвышен

ного по мысли и художественного по исполнению. Ах! Если б

Дельзан сделал о нас книгу такого рода! *

Воскресенье, 29 октября.

< . . . > Чтобы хорошо чувствовать живопись, нужно ощущать

красоту глазурной слезы на глиняном кувшине, окраску лепе

стка у цветка, тон соуса в рагу, словом — кучу вещей, не име

ющих отношения к живописи маслом, но восприятие которых

31 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2 481

предрасполагает к правильному суждению о ней. Я спрашиваю

вас, обладают ли Тэн и Золя, с какой стороны ни посмотри, хоть

малейшим чувством всего этого. Они судят о живописи, как

Гизо, как Тьер, — с точки зрения литературы, — судят нелепо,

как слепые, поставленные перед картиной и выслушавшие рас

сказ о ней.

Суббота, 9 ноября.

Я раздумываю над тем, что я хотел бы сделать в свои послед

ние годы, если бы господь подарил мне еще десять лет жизни, —

сохранив мне разум и зрение. Я хотел бы написать сатириче

ский водевиль, эта мысль неотступно преследует меня, — воде

виль, который был бы произведением нового жанра в моей дра

матургии. Затем — исследование об эротике: этот замысел уже

давно созрел у меня, и я хотел бы медленно его завершать,

привлекая к этой теме как можно больше искусства и все воз

вышенное философское умозрение, на какое я способен. И все

это — одновременно с биографиями четырех актрис, которые

мне еще остается написать, и еще с одной серией: тщательно

обоснованными гипотезами и открытиями, относящимися к

экзотическому материалу — творчеству пяти крупнейших ма

стеров японского искусства: Утамаро, Хокусаи, Гакутеи, Ко-

рин, Ридзоно.

О! Как хотелось бы, чтобы мне были даны эти десять

лет при тех условиях, какие я прошу; ибо чувствую, что, хотя

я совсем стар, я б еще сумел нацарапать пером кое-что, в чем

опередил бы свое время.

Воскресенье, 24 ноября.

Вчера Доде на обеде, который он дал критикам в благодар

ность за успех его пьесы, — ибо в этом году он заработает двести

тысяч франков, — рассказал Сарсе и Вольфу, как он бедствовал

в юности, когда у него не было рубашки на смену той, что он

отдавал прачке, когда рваные подошвы его башмаков чавкали

по грязи, когда он голодал, не имея куска хлеба.

Доде рассказывал о дружбе с этим ужасным Вероном, кото

рый уже зарабатывал деньги, но никогда не справлялся, обе

дал ли Доде, — а ведь у него еще не было своего заработка. Он

вспомнил, как однажды ему совершенно нечего было есть, и он

улегся в постель; тут зашел Верон и спросил, почему он уже в

постели, на что Доде ответил, что от скуки. Тогда Верон сказал,

что распорядится относительно своего обеда и будет обедать

подле его кровати. И Верон съел весь обед, так и не спросив:

482

«Не хочешь ли кусочек?» Доде сумел скрыть свои страдания и

свое безумное желание отведать ветчины, вкус которой жил в

его памяти.

И он снова вспоминает свое нищее прошлое в отчем доме,

слезы матери, скверное настроение отца, разговоры по углам,

тайком от детей, ночные вылазки брата, относившего вещи в