«Ладно, я вам дам тысячу, если вы согласитесь доносить мне

обо всем, что говорится на мой счет в правительстве».

В то время Галиффе предложили пост военного министра,

и он согласился, — с условием, что Буланже предстанет перед

Военным трибуналом и, в случае вынесения обвинительного

приговора, будет расстрелян! Но Фрейсине сунул свой нос в это

дело, заявил, что уйдет в отставку, и комбинация провалилась.

Именно тогда пройдоха Констан возымел идею передать через

агента, подкупленного Буланже, весть, что Галиффе назначен

военным министром и что он предаст генерала Буланже Воен

ному трибуналу... В тот же вечер Буланже убрался, предупре

див только г-жу Боннемен, которую он увез с собой.

Вот какое словцо приписывают сейчас Рошфору: «Хватит с

меня республиканцев, я хочу окончить свои дни при тиране, —

по своему выбору». <...>

Понедельник, 1 июля.

Читаю «Ученика» Бурже *, и мне кажется, что это — неиз

данный роман юного Бальзака, вновь найденный Лованжулем.

О, несчастный! Он насквозь пропитан духом романиста

1830 года! Чего стоит, например, его манера представлять чита

телю людей и жилища! Чего стоит его старомодное построение

фразы! Хорош, нечего сказать, этот незатейливый и запоздалый

подражатель Бальзаку!.. Да здесь он так же обезьянничает, как

на заре своей литературной деятельности, когда он, по примеру

Бальзака, принялся пить черный кофе, полагая, что заполучит

некую толику его таланта, если будет поглощать такое же ко

личество чашек. < . . . >

476

Среда, 3 июля.

Сегодня заходил Октав Мирбо. Разговорились с ним о Ро

дене. Мирбо с вдохновенной горячностью отзывается о его вы

ставке, об этих двух старухах в пещере, женщинах с иссохшей

грудью, как бы лишенных пола, которые, кажется, называются

«Иссякшие источники». По этому поводу Мирбо рассказы

вает, что однажды он застал Родена, лепящего с натуры вели

колепную статую восьмидесятидвухлетней старухи, статую еще

более прекрасную, чем «Иссякшие источники»; несколько дней

спустя, когда Мирбо спросил скульптора, как подвигается дело

с его глиной, Роден ответил, что он ее разбил... Но он испыты

вал угрызения совести, уничтожив произведение, расхваленное

Мирбо, и вылепил этих, выставленных сейчас старух. <...>

Понедельник, 8 июля.

< . . . > Во время болезни мысль не движется вперед, замыслы

не возникают более, и внезапно рождается равнодушие ко всему,

чем ты страстно увлекался всю жизнь: к твоей работе, твоим

книгам, твоим безделушкам.

Четверг, 11 июля.

<...> Выставка Родена и Моне. Роден — человек дарови

тый, чувственный ваятель сладострастных изгибов человече

ского тела, но он допускает ошибки в пропорциях и почти всегда

небрежен в лепке конечностей. Среди этого повального импрес

сионизма, когда вся живопись превратилась в эскизы, Роден

первый создаст себе имя и славу в эскизной скульптуре.

Что касается Моне, то мое восприятие не приспособлено к

таким пейзажам — они кажутся мне иногда картинами, сделан

ными наспех и кое-как, и я по-прежнему остаюсь сторонником

манеры Руссо и Дюпре. Несколько морских пейзажей, — но это

неумелый Йонкинд.

Пятница, 12 июля.

Юбилейная выставка в честь столетия 1789 года. Не знаю,

зависит ли это от освещения, более приспособленного для вы

ставки машин, чем для выставки картин, но живопись, от Да

вида до Делакруа, кажется мне живописью одного и того же

художника, — везде один и тот же колорит, напоминающий цвет

желчи, и уныло-желтое солнце, как на итальянских майоликах...

Да, современная живопись занимает слишком почетное место в

наше время... В сущности, в искусстве есть итальянские и не-

477

мецкие примитивы, затем — подлинная живопись, представлен

ная тремя художниками: Рембрандтом, Рубенсом, Веласкесом, —

и после этой школы великого и истинного мастерства — еще ми

лые, лукавые картинки французских и, в особенности, венеци

анских художников. А потом ничего более, кроме жалких возоб-

новителей — за исключением пейзажистов начала и середины

этого столетня.

Воскресенье, 14 июля.

Сегодня — грохочущая всеми пушками славного города Па

рижа годовщина Революции 89 года, этой революции, сделавшей

из великой некогда Франции маленькую и нелепую нынешнюю

Францию с ее теперешним правительством, где на семь мини

стров приходится не менее трех, заслуживающих места на

скамье суда исправительной полиции.

Пятница, 19 июля.

Во время нашей утренней прогулки Доде говорит мне, что

я пропустил вчера очень интересный разговор с Мистралем,

рассказавшим по ходу беседы почти полную свою биографию.

И Доде пускается в пространные рассуждения об этом поэте-

крестьянине, привязанном душой и телом к своему полю, своему

именьицу, своему дому, своим родичам, своей провинции, — сло

вом, ко всей той старой деревенской Франции, из которой он

извлек свою поэзию.

Доде рассказывает, как Мистраль ребенком четыре раза убе

гал из коллежа и возвращался домой, в деревню, а в двенадцать

лет изготовил два крошечных плуга — ныне лишь эти две без

делушки украшают жилище поэта. Затем я узнаю, что он при

страстился к занятиям и решил остаться в коллеже, только

когда познакомился с «Георгиками» Вергилия и «Идиллиями»

Феокрита. Своеобразный человеческий тип — этот крестьянин

из высшего аристократического слоя, у которого сельский труд

под прекрасным небом Юга приобрел идеальные черты, не при

сущие ему на Севере.

В этой биографии, расцвеченной провансальскими выраже

ниями, которые Доде тут же воспроизводит для своих слушате

лей, прогуливаясь с ними по аллеям парка в Шанрозе, фигури

ровала история о двух браках.

В первый раз Мистраль должен был жениться на одной севе

рянке, северянке, приносившей в приданое миллионы; он порвал

с нею, испытывая великую печаль в душе, и вернулся в свое ма

ленькое имение, ибо ощутил всю несоразмерность своего состоя-

478

ния с владениями своей будущей жены и побоялся, что это

огромное богатство лишит его поэзию вдохновения.

И в присутствии своей жены, красивой женщины, у которой

катились слезы по щекам, когда она слушала его, Мистраль рас

сказал — в лицах, как истый южанин, — о другом браке, то есть

о своей женитьбе на этой самой женщине. Статья Ламартина

«Мирейль» * натолкнула его на переписку с молодой девушкой

из Дижона и ее матерью; как-то, будучи проездом в Бургундии,

он сделал визит своей корреспондентке. Прошли годы, многие

годы, и каждый вечер, когда он ужинал со своей матерью, он

слышал от нее одно и то же: «Мужчины рождаются, чтобы всту

пать в брак... чтобы производить на свет детей... Как ты будешь

жить, когда меня не станет? Заведешь себе горничную и будешь

с ней спать?» Однажды ночью, после очередного выговора, Ми

страль вспомнил о совсем маленькой девочке с огромными пре

красными глазами, которую он видел у юной дамы из Дижона,

приходившейся ей теткой. Он поразмыслил, сколько лет могло

бы ей сейчас быть, подсчитал, что девятнадцать, поехал в Ди

жон, отправился в дом, где был с визитом двенадцать лет назад,

просил руки девушки и получил ее по прошествии трех часов.

И Доде, находя у себя с Мистралем некоторые родственные

черты, заявляет, что у него тоже врожденная любовь к полям,

что его никогда не тянуло в Париж, как его брата, который

стремился туда уже в ранней юности... что он не ведал често