щенные мною в свет сорок томов, — частица «де», стоящая пе

ред моим именем, а быть может, и некоторая изысканность

внешнего облика все еще служат причиной того, что эти идиоты

журналисты, работающие в сто раз меньше моего, до сих пор

принимают меня за дилетанта. Бауэр в очень доброжелательной

статье о моем «Дневнике» как будто удивляется, что подобное

произведение могло быть написано человеком, которого он счи

тает просто джентльменом. Почему в глазах некоторых людей

Эдмон де Гонкур только джентльмен, дилетант, аристократ,

играющий в литературу, а Ги де Мопассан, например, — на

стоящий писатель? Почему, мне очень хотелось бы знать?

Вторник, 29 марта.

Боже, что за литературный вкус у политических деятелей!

Сегодня на обеде у Бребана Спюллер кричал на весь стол:

«Вот, например, «Племянник Рамо»: покажите мне хоть одного

человека, который его понимает и может мне его объяснить!»

Среда, 30 марта.

Сегодня утром пришел Доде и сказал, что Порель, кото

рому он вчера любезно прочитал у себя дома «Отечество в опас

ности», считает, что пьеса провалится из-за четвертого акта.

После обеда получил записку от Маньяра, который счаст

лив, что я даю ему возможность отказаться от своих обяза

тельств и не печатать продолжение моих воспоминаний.

Тяжелый день! «Отечество в опасности» отвергнуто дирек

тором театра, который с восторгом поставил «Иахиль»! * А га

зета, гордящаяся сотрудничеством Бовуара-сына, отказывается

печатать наш «Дневник», живые портреты современников, сте

нографические записи разговоров, картины нравов и, нако

нец, — я убежден, что потомки будут судить так же, как и я, —

самые правдивые, самые живые изображения людей и событий

нашего времени...

Суббота, 2 апреля.

Как образчик высказываний критики о моем «Дневнике»

привожу этот отрывок из статьи, опубликованной в «Франсэ» *.

Подобные статьи теряются, забываются, а если кто-нибудь ци

тирует их по памяти, ему не хотят верить. Полезно сохранить

421

хотя бы отрывки подлинного текста, чтобы дать возможность в

будущем судить об уровне современной консервативной католи

ческой прессы — прессы, пишущей о нас с братом.

«...Шедевр (графомании) такого рода — «Дневник» Гонку

ров. Уже появился первый том, в котором не менее четырехсот

страниц, а за сим последует еще восемьсот. Здесь невозможно

найти ни одной интересной главы, ни одной строчки, из кото

рой мы узнали бы хоть что-нибудь новое...

Хотите стать писателем?.. Хотите увидеть через несколько

лет ваше имя на обложке цвета сливочного масла, с указанием

тиража? Начинайте сегодня же и смело принимайтесь за днев

ник: «27-го марта. — Сегодня позавтракал в 8 часов утра. Про

смотрел газеты... Дождь, солнце, град... Обед у X... За столом

нас сидело двенадцать человек, у всех шестерых мужчин были

острые бородки, у шестерых дам — рыжие волосы».

Назовите это: «Дневник моей жизни», или «Документы о

Париже» или вообще как вам вздумается. Добавьте пометку:

«Третья тысяча экземпляров». И я гарантирую вам продажу

сорока экземпляров, и даже больше» *.

Пасхальное воскресенье, 10 апреля.

Как, в сущности, тяжело не иметь возле себя чуткого уха,

умного женского сердца, чтобы поведать ему все муки своего

самолюбия и литературного тщеславия. < . . . >

Понедельник, 11 апреля.

Даже у такого старика, как я, замирает сердце, когда он

получает от молодой, красивой, белокурой женщины вот такие

письма:

«Первый день пасхи.

Я уверена, что растревожила вас. Ведь я так хорошо

вас знаю, и эта мысль омрачает мне праздник.

Дети разбрелись по углам и повторяют басни и сценки

к сегодняшнему вечеру. С утра весь дом полон цветов;

мне хочется, чтобы и к вам пришла сегодня цветущая

пасха, и я собрала для вас несколько веточек — вот они.

Но прошу вас, об этом — ни слова, ни одной живой

душе.

Ваша подруга просит вас быть немым, но не глухим.

До среды».

422

Глядя на эти скачущие строчки и следы от цветов на бу

маге, я думал, как было бы отрадно прожить оставшиеся мне

годы окруженным нежными заботами той, что написала мне

это письмо. Затем я вспомнил нашу жизнь, всю без остатка

отданную, посвященную, принесенную в жертву литературе, и

сказал себе: надо идти до конца, надо отказаться от женитьбы,

надо сдержать слово, данное мной умирающему брату, — осно

вать Академию, которую мы с ним задумали.

Воскресенье, 17 апреля.

Сегодня, сам не знаю почему, меня преследует воспомина

ние о моей няне, уроженке Лотарингии, с черными волосами и

бровями, женщине с несомненной примесью испанской крови,

которая обожала меня с каким-то неистовством.

Я вижу ее в день парадного обеда в Бреваннах, когда я съел

единственный созревший абрикос с большого абрикосового де

рева во дворе (отец заранее предвкушал удовольствие подать

его на десерт), слышу, как она бесстыдно уверяет, будто съела

его сама, чтобы принять на себя удары хлыста, которыми отец

все же наградил меня, не поверив этой любящей душе!

А еще я вижу ее за несколько часов до смерти, в богадельне

Дюбуа; она знала, что скоро умрет, и беспокоилась лишь о том,

что моя мать, пришедшая ее навестить, на полчаса опоздает к

обеду. Никогда в жизни я не видел более простого перехода от

жизни к смерти — да, такой спокойный уход в небытие, словно

дело шло о переезде на новую квартиру.

Воскресенье, 24 апреля.

Густо-черное небо, усеянное звездами, небо, похожее на

черный газ, усыпанный золотыми блестками, в какой одеваются

индийские танцовщицы. На фоне этого неба высокие, еще не

покрытые листьями деревья стоят, раскинув веером свои длин

ные ветви, и напоминают гигантские допотопные папоротники,

какие теперь находят окаменевшими в глубине шахт. И под

этим нависшим мраком, пронизанным огнями, — мощное дыха

ние ветра, от которого раскачиваются эти стонущие угольно-

черные деревья, похожие на деревья какой-то иной, одетой в

траур планеты.

Суббота, 7 мая.

Вот и приходит конец моей духовной жизни. У меня еще

сохранилась живость восприятия и даже творческое воображе-

423

ние, но нет уже сил осуществить задуманное. При этом общий

упадок жизнедеятельности, какая-то апатия во всем теле, и мне

лень выходить из дому, если там, куда мне надо идти, меня не

ждет встреча с людьми, которых я по-настоящему люблю.

Так, сегодня вечером, вместо того чтобы сидеть в ложе По-

реля, на премьере вновь поставленной «Клоди» *, я сижу дома,

ибо знаю, что Доде в театр не пойдет, — сижу и мечтаю, лю

буясь легкостью железной решетки, недавно установленной в

глубине моего сада и освещенной теперь полной луной...

И, глядя вокруг, я с грустью думаю о пустоголовом буржуа или

грязной кокотке, которым скоро достанется это скромное жи

лище поэта и художника.

Суббота, 14 мая.

Все эти дни меня целиком поглощал сад. Я ходил по пятам

за садовником, который подсыпал чернозем под зеленые кусты

или рыл глубокие ямы для рододендронов, и я был весь захва

чен этой глупой работой, несмотря на все умные занятия, кото

рые призывали меня в рабочий кабинет: чтение, записи, правка

гранок — я все забросил. <...>

Вторник, 24 мая.

В последнее время все так черно в моих глазах, как у чело

века, обреченного попасть в больницу «Кенз-Вен» *.

Вечером, на обеде у Бребана, Перро из министерства народ