он оценивал его в былые времена; то же самое происходит и с

Роллина.

Доде отзывается о пьесе Онэ * как о вещи забавной, комич

ной, но до крайности пустой, и говорит, что если Аден будет

и впредь играть в подобных пьесах, — пьесах, где она ни в од

ной реплике не может опереться на жизненную правду, то от

ее таланта скоро ничего не останется.

Вторник, 18 января.

Несчастье пьес, подобных «Франсийоне» * и прочих выму

ченных драматургических поделок, состоит в том, что вместо

характеров, взятых из жизни, они выводят на сцену марионеток,

которые на протяжении пяти актов доказывают прописную

истину.

Сегодня утром ко мне заходил поговорить Бурд из редакции

«Тан», — он собирается написать статью о моей будущей пьесе

«Жермини Ласерте», о ее построении по образцу шекспиров

ских драм и о моих взглядах на классическое деление по актам,

которое, по-моему, замыкает театр в устаревшие рамки и ме

шает ему приблизиться к роману *. <...>

27

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

417

Наверно, это свойственно каждому: получив неприятное

письмо, нам всегда хочется забросить его в угол не дочитав,

чтобы внимательно прочесть когда-нибудь потом, в другой раз.

Держать в столе готовую пьесу «Отечество в опасности» —

первую подлинно историческую пьесу, первое действие которой

мастерски воспроизводит события конца XVIII века, а пятое,

посвященное трагической жизни тюрем той эпохи, по своему

драматизму превосходит самые драматичные сцены Шекс

пира, — держать в столе такую пьесу, о чем знают театральные

директора, которые сбиваются с ног в поисках пьесы к столе

тию Революции, и тем не менее даже не помышляют попросить

ее у меня... Поистине мне не везет!

Понедельник, 24 января.

Вот хороший анекдот о хорошенькой госпоже Арманго.

У нее умерла мать. Через два месяца был бал-маскарад у ее

подруги. Она пошла на бал... нарядившись крестьянкой в глу

боком трауре.

Сегодня на репетиции «Нюма Руместана» меня потрясло

одно наблюдение: мысли актеров и актрис, как видно, ни

сколько не заняты пьесой, в которой они играют; они работают

совершенно так же, как служащие министерства за своими кон

торками, ничуть не более вдумчиво, и, выходя или, вернее, вы

рываясь из театра, как школьники после уроков, сдают по пути

привратнику свои роли, а заодно и все помыслы о них. Не

ужели так было всегда?

Среда, 1 февраля.

<...> Сегодня за обедом у Бребана все разговоры верте

лись вокруг статьи в газете «Пост» * о генерале Буланже, кото

рый был виновником падения курса на бирже... Говорят, что

Курсель покинул берлинское посольство, так как его положение

стало совершенно невыносимым; что кайзер Вильгельм и Бис

марк, которые даже после войны 1870 года продолжали смот

реть на разгромленную Францию как на великую державу, те

перь, после бесконечной смены министерств, не пользующихся

никаким авторитетом, относятся к нам с полным пренебреже

нием. Сам Фрейсине признался во всеуслышание, что иностран

ные посланники говорили ему: «Все это очень хорошо... и мы

были бы рады заключить с вами соглашение, но кто может по

ручиться, что завтра вы еще будете на месте?»

418

Суббота, 5 февраля.

Мне попался в руки каталог автографов, где приводится

письмо моего брата; он фигурирует там как «видный эрудит».

А историк? А романист, позвольте спросить?

Воскресенье, 13 февраля.

Обед у Шарпантье.

Масе, бывший начальник сыскной полиции, человек с ус

кользающим и в то же время вопросительным взглядом из-под

очков, как у Тэна, очень забавно рассказывает о ворах, — о

ворах из общества, которых, по его словам, так много на па

рижских улицах, что ему приходится жить за городом, чтобы

с ними не встречаться. Говорит он и о крупных финанси

стах, попавших в тюрьму, в частности об одном из них, — не

называя имени, — которого он сам отправил в Мазас, а затем

через некоторое время встретил на обеде в министерстве, — тот

сидел по правую руку от министра и приветливо кивнул ему

с покровительственной улыбкой; и о другом, который побывал

в двух-трех тюрьмах, а потом наградил иностранными орде

нами всех их начальников и высших служащих. <...>

Среда, 23 февраля.

Все эти дни глубокая печаль. Благодушные отзывы прессы

о мерзости, которая называется «Чрево Парижа» *, и одновре

менно почти всеобщее признание достоинств «Нюма Руме-

стана» невольно заставляют меня думать о кровожадности жур

налистов по отношению ко мне, об их беспощадных нападках

на «Рене Мопрен» и на «Анриетту Марешаль», после ее возоб

новления; и я чувствую, что, пока я жив, все, что бы я ни на

писал, будет встречено газетчиками всех мастей с той же не

истребимой и непонятной враждебностью.

Четверг, 3 марта.

Сдал в издательство нашу книгу «Дневник Гонкуров».

Суббота, 12 марта.

Ну и трус, ну и подлец, ну и жалкий человек этот Тэн!

Узнав из газет, что во втором томе «Дневника» я собираюсь

опубликовать наши беседы у Маньи, он прислал мне письмо, где

напоминает, что он еще жив, просит не сообщать ни его мнений,

27*

419

ни высказываний о чем бы то ни было, и вообще настоятельно

требует полного молчания о себе, ибо боится, как бы его не

скомпрометировало какое-либо неосторожное суждение, выска

занное в откровенном разговоре...

Ох, уж эти мне академики! Они терпеть не могут предста

вать перед публикой в облике простых смертных! То Галеви

кричит, чтоб их не смели описывать; то Тэн запрещает их сте

нографировать *. Они разыгрывают из себя этаких комнатных

божков — но черт меня побери, если эта роль им удастся. <...>

Воскресенье, 20 марта.

Я едва раскланивался с Анатолем Франсом, встречая его у

принцессы, и уже давно не посылал ему ни свой «Дневник», ни

романы, выходившие в последние годы, ибо был глубоко оскорб

лен его статьей о нашем творчестве, написанной после смерти

брата. Каково же было мое удивление, когда я увидел очень

любезную статью в «Тан» о моем «Дневнике»! * Его, конечно, не

назовешь человеком твердых убеждений, но меня это не ка

сается, и я послал ему благодарственную записку. < . . . >

Четверг, 24 марта.

< . . . > Доде рассказывал сегодня об одном литературном по

денщике, которому он иногда оказывает денежную помощь:

этот юноша живет тем, что придумывает словечки детского

языка, словечки для младенцев; как-то он сказал Доде: «Сегодня

я насюсюкал на три франка».

Воскресенье, 27 марта.

Я упрекал Рони за химическую точность, с которой он опи

сывает небеса, и говорил ему, что впечатление, производимое

небом на человека, неопределенно, поэтически расплывчато,

как бы нематериально; это можно передать лишь в таких же не

вполне точных, несколько туманных выражениях, а он, своими

конкретными определениями, техническими терминами и мине

ралогическими эпитетами, отяжеляет и как бы материализи-

рует небеса, лишая их легкой поэтической дымки... На это он

ответил мне с убежденностью пророка, что через пятьдесят лет

во Франции не останется людей, воспитанных на латинских

классиках, что образование будет строго научным и что техни

ческий язык, который он употребляет в своих описаниях, ста

нет общеупотребительным языком.

420

Просто удивительно, что, несмотря на мою затворническую

жизнь, мою репутацию работяги, несмотря, наконец, на выпу