ного просвещения уверял, что молодые люди, с которыми он

встречается, не читают газет и не имеют политических убежде

ний, так им опротивели пустая болтовня и шарлатанство совре

менных политических деятелей; он считает, что новое поколе

ние, совершенно равнодушное к политике, представляет серьез

ную опасность.

Воскресенье, 10 июля.

Доде рассказывал, что во время похорон г-жи Жерве к

нему подошел Гектор Мало и, глядя на его ноги и походку, без

жалостно спросил: «Поправляемся понемножку?» Доде, поняв

ший скрытый смысл вопроса, отпарировал: «Ты что, заболел?

У тебя премерзкий вид!» Ну и злюка!

Вот что рассказывал Доде об этом самом Мало. После

успеха «Фромона» Мало пришел к нему единственно затем,

чтобы сказать: «Знаешь, мой друг, ты мог бы зарабатывать по

сто тысяч франков, если бы писал три книжки в год; но так

424

корпеть над ними, как ты, — год над одним томом...» Это не что

иное, как попытка увести от литературы собрата по перу, толк

нув его на путь ремесленничества.

Среда, 13 июля.

Сегодня Доде признался мне, что роман об Академии, — тот,

над которым он работает, — плохо построен, что вся история

действующих лиц изложена уже в самом начале и что ему при

дется целиком переделать композицию; он добавил, что все это,

конечно, следствие какого-то временного упадка умственных

сил. Потом, заговорив о своем отвращении к ханжеству, он рас

сказал, как однажды — это было давно — ему случилось обедать

у Бребана, где Ози выразила возмущение по поводу вольности

его рассказов. Он тогда вышел из комнаты; несколько времени

спустя Батайль отправился на розыски и, увидев его в кори

доре, спросил, что он там делает. «Порчу воздух! Порчу воз

дух!» — ответил он.

Так выразил он свой протест против кривляний этой дряни,

играющей в добродетель.

Вторник, 19 июля.

Прочитав из своего «Дневника» портретные описания жен

щин, присутствовавших на одном вечере у Морни, — описания,

очень понравившиеся супругам Доде, — я вдруг сказал Доде:

«Хотите знать мое самое искреннее мнение об этой странице?

Вот оно: я считаю, что литература убивает в ней жизнь... Это

не живые женщины, а литературные образы. Да, здесь, как на

броски стилиста, они очень хороши; но если бы эти портреты

были нужны для романа, я написал бы их фразами не такими

отточенными, а просто более естественными... В сущности, для

писателей, влюбленных в свое искусство, наибольшая труд

ность — это правильная дозировка литературы и жизни; ибо

нельзя не признать, что слишком изысканный стиль придает

какую-то безжизненность самой жизни. И, однако, я всегда

предпочту роман, чересчур тщательно написанный, — написан

ному небрежно».

Среда, 20 июля.

Во время утренних прогулок по аллеям парка — долгие бе

седы об искусстве. Перелистав вчера книжку по истории лите

ратуры, посвященную Боссюэ, мы пришли к мысли, что чело

веку уравновешенному, малоначитанному и защищенному та-

425

ким образом от бессознательных влияний и от соблазнов пла

гиата, гораздо легче быть оригинальным, чем нам в настоящее

время, когда наши головы напичканы книгами, когда весь мозг

испещрен черными типографскими знаками.

Пятница, 22 июля.

Маленький штрих, по которому можно судить о литератур

ном вкусе Гамбетты. Как-то, незадолго до его кончины, Доде

рассказал ему такой случай. Проходя по площади Карусели, в

один из тех августовских дней, когда от нее пышет жгучим

зноем пустыни, Доде прямо за повозкой, поливавшей мостовую,

увидел порхающую бабочку: она летела через всю площадь,

держась возле прохладных струй, падавших дождиком позади

повозки; Доде был в восторге от сообразительности насекомого

и от всей этой прелестной картины. Выслушав этот рассказ,

в котором чувствовалось истинно писательское удовольствие,

Гамбетта лишь бросил на Доде взгляд, полный глубочайшего

сострадания, словно говоривший: «Суждено тебе на веки вечные

остаться Малышом».

Четверг, 18 августа.

К моему крайнему удивлению, развернув утром «Фигаро», я

увидел, что на первой же странице Золя подвергают настоящей

литературной экзекуции; внизу стоят пять подписей: Поль Бо-

нетен, Рони, Декав, Маргерит, Гиш. Черт побери, четверо из

пятерки — завсегдатаи моего Чердака! <...>

Выйдя от Потена, мы отправляемся в Шанрозе, где я обе

даю. О Манифесте Пяти *, сотворивших свое злое дело в глубо

чайшей тайне, Доде знает не больше, чем я. Мы находим, что

для наших дней, когда печать пресмыкается перед Золя, — это

смелый поступок, но что самый манифест написан плохо, содер

жит слишком много научных терминов и чересчур оскорби

тельно подчеркивает физическое состояние Золя.

В этот же вечер Доде вдруг вспомнил, что однажды он про

никся настоящим отвращением к литературным трудам своего

собрата по перу, — это было в те времена, когда печаталась

«Накипь» и когда однажды, после обеда у Шарпантье, г-жа

Золя сказала своему мужу: «Котик, а ведь он грязный, он,

правда, грязный, этот твой роман». Золя ничего не ответил,

оживленная, улыбающаяся г-жа Шарпантье возразила ей: «Ну

разве в такой уже степени?» — а сам Шарпантье, весело похло

пывая себя по щекам, хохотал во все горло и приговаривал:

«Тем лучше его будут раскупать!»

426

Воскресенье, 21 августа.

Золя, заявивший в интервью с Ксо, что не желает отвечать

на Манифест Пяти, отличнейшим образом отвечает на него, и

вот фраза, относящаяся к нам — к Доде и ко мне.

«Интересней всего было бы узнать, какому влиянию могли

невольно поддаться эти молодые люди, чтобы столь громогласно

порвать с человеком, незнакомым с ними. Быть может, говорят

иные, нужно видеть в этом памфлете лишь отзвук известных

оценок, исходящих от лиц, к которым я питаю глубокое уваже

ние, как к писателям и людям, и которые испытывают те же

чувства ко мне. Я отказываюсь этому верить, хотя такая версия

и может показаться правдоподобной, если взглянуть на многие

места упомянутого документа, которые относятся к продолжаю

щейся великой литературной битве или касаются меня лично.

Напротив, я убежден, что особы, на коих я намекаю, весьма

огорчены публикацией этого документа без их совета и одоб

рения».

Разве в этом не весь Золя? Разве это не макиавеллевская

фраза, не коварство под личиной мерзкого добродушия? Ах,

подлый итальянище!

Сей намек, подобный убившему Робера Каза *, дает понять

читателям «Эвенман», что мы вполне могли бы быть подстрека

телями авторов «Манифеста». И я узнал от навестившего меня

сегодня Рони, что в «Ревей-Матен» помещена статья Бауэра,

где он, видимо польщенный тем, что его посадили по правую

руку г-жи Золя на ужине в честь «Рене» *, хоть и не называя

моего имени, тем не менее говорит обо мне как о старом фа

кире, состряпавшем за японскими ширмами все это дело из

черной зависти, присущей писателю, чьи писания не имеют

успеха у публики.

А в десять вечера, когда я уже собирался лечь спать, мне

доложили о приходе Жеффруа; взволнованный и огорченный

бранью по моему адресу, он прочел мне свою статью, которая

отрицает какое бы то ни было наше с Доде участие в «Мани

фесте». Но я попросил не печатать статью, объяснив, что не

хочу отвечать на поднявшийся против меня вой, ибо считаю это

ниже своего достоинства, что насчет «Манифеста» я ничего не

знал, но если бы счел нужным выразить свое мнение о романах