ниста Поля Феваля подвергаются суровой чистке и что «Лондон
ские тайны» *, очищенные от всех безнравственных сцен, ка
кими пестрят романы, написанные для газеты «Сьекль», от
правляют целыми тюками в семинарии и духовные училища в
качестве чтения для воспитанников. Вот обращение в истинную
веру, которое окажется прекрасной коммерческой сделкой!
Среда, 10 февраля.
Мне очень хотелось бы добиться от издательства Дидо, чтобы
«Женщина в XVIII веке» была оформлена художественно и со
вкусом; но до сих пор из всех моих попыток хоть сколько-ни-
390
будь прилично издать мои книги так ничего и не вышло *.
«Рене Мопрен», которая была иллюстрирована настоящими
офортами, не шла, ну просто совсем не шла; мне не удалось из
дать «Сестру Филомену» у Конке и еще один роман у Жуо
лишь потому, что я требовал, чтобы для них заказали не такие
пошлые иллюстрации, какие мне предлагали. Теперь при
ходится смириться, и если братья Дидо тоже захотят подсунуть
мне какую-нибудь мерзкую мазню, я попытаюсь слегка ткнуть
их в нее носом, а потом умою руки. Пусть XX век сам позабо
тится о нас.
Сегодня вечером Бурже с таким лихорадочным беспокойст
вом говорил мне о своем романе *, об обстоятельствах, которые
могут повредить его успеху или помешать его продаже, что я
почувствовал к нему искреннюю жалость. Бедный малый!
В нем нет высокомерной независимости самоуверенного чело
века, умеющего плевать на всех и вся! Он преисполнен лакей
ского почтения к чувствам, предрассудкам и верованиям свет
ского общества, тех ничтожных самцов и глупых самок, среди
которых он живет. <...>
Ренан сделался официальным восхвалителем Гюго *, —
право, это уж чересчур забавно. Здесь, в этом самом дневнике,
описан обед у Маньи, на котором он только и твердил, что Гюго
абсолютно бездарен. Просто диву даешься порой, как этот Ре
нан умеет лизать зад у баловней судьбы!
Среда, 17 февраля.
Мой дорогой сорвиголова Доде, по существу, очень робок в
литературе. Забавно смотреть, как он произносит речи, пишет
предисловия, ссылается на «Саламбо», твердит и устно и в пе
чати, что я мог бы написать такой же правдивый роман из эпохи
XVIII века, как и на материале века XIX, — и все для того,
чтобы убедить самого себя, что это возможно, и чтобы набраться
смелости сесть за исторический роман о Провансе *, который
ему так хочется написать. < . . . >
Среда, 23 февраля.
В поезде читал напечатанный в газете отрывок из «Творче
ства» Золя: художник заставляет позировать жену и поносит
ее за то, что живот у нее обезображен материнством (сюжет
уже использованный, но иначе, в «Манетте Саломон»). Этот
отрывок, весь состоящий из грубой брани, оставляет тягостное
391
чувство отвращения, какое испытываешь, став невольным сви
детелем ссоры низких и распущенных людей. Такова особен
ность Золя: диалог у него всегда сделан рукой ремесленника, а
не художника. Речь художника может пестреть ругательствами,
она может быть низменной, но под этими ругательствами, под
низменностью выражений должно быть нечто отличающее, вы
деляющее и как бы поднимающее ее над языком чернорабочего,
а в «Творчестве» все время говорят только чернорабочие. <...>
Среда, 24 февраля.
< . . . > Великое достоинство, великая оригинальность Дид
ро — и никто этого до сих пор не заметил — заключается в том,
что он ввел в спокойную размеренность книжной прозы жи
вость, brio 1, легкость, порывистую суматошность и лихорадоч
ную торопливость живой разговорной речи, речи литературной
братии и, пожалуй, еще больше — художников, ибо он первый
из всех французских писателей жил в самом тесном общении с
ними.
Вторник, 9 марта.
На днях состоится распродажа библиотеки какого-то библио
фила, который переплел все свои книги так, чтобы цвет об
ложки по возможности гармонировал с чувствами, выражен
ными в тексте.
Так, голубой цвет был избран для любовных романов, зеле
ный — для сельских романов и для путешествий, лимонный —
для сатир и эпиграмм, рыжий — для простонародных сюжетов,
красный — для романов с социальной тенденцией. Этот люби
тель книг, по имени Нуайи дошел до такого идиотизма, что
умудрился втиснуть в три цвета поэзию и прозу Гюго, причем
разница в оттенках указывала на изменение политических
взглядов Гюго в то или иное время. < . . . >
Четверг, 18 марта.
<...> Волосы крупными кольцами, вроде волос-змей на го
лове Горгоны, загадочный взгляд из глубины темных орбит,
таинственные глаза сивиллы Микеланджело, чисто греческая
красота черт, лицо нервное, страдальческое, словно помятое; и
под этой оболочкой мозг, который постоянно преследуют стран
ные, извращенные, мрачные и наивные мысли, словом, смесь
крестьянина, фигляра, пройдохи и ребенка, — таков этот чело-
1 Блеск ( итал. ) .
392
век. Существо чрезвычайно сложное, но не лишенное своеоб
разного обаяния... Чего стоит хотя бы изобретенная им особая
музыка стиха, похожая на шелест крыльев ночной птицы в
предсмертном хрипе дня. В сущности, этот Роллина — очень
интересное порождение дома Каллиас *, этой мастерской для
повреждения рассудков, создавшей столько чудаков, маньяков
и просто помешанных... Он рассказывает нам о чарах Цирцеи,
о поистине колдовских чарах этого дома, из-за которых он, сидя
в своей мэрии, все время поглядывал на часы, не в силах до
ждаться минуты, когда сможет наконец умчаться в батиньоль-
скую Обитель, где с раннего вечера до глубокой ночи несколько
молодых взбунтовавшихся умов, подстегнутых алкоголем, пре
давались безудержному разгулу мысли, головокружительной
словесной акробатике, изобретая самые сногсшибательные па
радоксы и самые разрушительные эстетические теории, и не
истовствовали, под председательством красавицы — хозяйки
дома, их слегка помешанной музы. Ими овладевало особое
интеллектуальное опьянение, — как от гашиша, говорит Рол-
лина, — которое мешало им работать, так как они целиком отда
вались этой оргии разговоров в доме, где говорилось так легко,
как ни в каком другом месте Парижа.
Воскресенье, 21 марта.
Сегодня в «Голуа» помещена статья «О старости писателей»
Элемира Буржа, который требует, чтобы я занимался исключи
тельно спасением своей души, по примеру Корнеля и Расина, и
мне захотелось ответить этому юному Тартюфу следующим
письмом:
«Как, сударь, мне, заработавшему около тридцати тысяч
франков на «Актрисе Фостен» и «Шери», имеющему возмож
ность в течение десятка лет издавать на тех же условиях все
романы, какие мне вздумается написать, будь они хороши или
плохи, мне, который из страха упасть в собственных глазах, от
казался от создания новых романов, прекратил всякое художе
ственное творчество и ограничил себя работой над историче
скими книгами, приносящими лишь 1500—2000 франков до
хода, мне, — я могу сказать это во весь голос, — единственному
писателю во Франции, способному выказать подобное презре
ние к деньгам и относящемуся с таким благоговением к искус
ству, — мне вы адресуете вашу статью?»
И с этакой наивностью, присущей милым юношам католиче
ского и консервативного толка, он утверждает, что я никогда
столько не печатался, как после предисловия к «Шери». А ме-
