ред растроганными пассажирами всего омнибуса и сморкаю

щимся, чтобы скрыть слезы, кондуктором женщина рассказы

вает, как умер ее первый, а за ним и второй ребенок. Но вот

она принимается рассказывать о смерти третьего, и интерес

пассажиров заметно ослабевает; когда же она доходит до смерти

четвертого, съеденного крокодилом на берегу Нила, — а он,

наверное, мучился больше всех, — весь омнибус разражается

смехом... Эту историю про женщину в омнибусе каждый дра

матург должен постоянно держать в голове, когда он пишет

пьесу.

Мы посмеялись, а затем принялись анализировать поведение

зрителей во время премьеры. Лоррен, который сидел в ложе

г-жи де Пуальи, рядом с г-жой Галиффе, рассказал нам, как

приняли пьесу великосветские индюшки, — этих женщин, при

выкших скрывать всякое искреннее чувство под светским лоском,

особенно шокировали страстные вопли в сцене разрыва; некото

рые тут же признавались, что у них расставанья проходили

куда тише, куда благопристойнее.

Тут Доде справедливо заметил:

— Мою пьесу, как и мою книгу, поймут и оценят мужчины,

потому что каждый найдет в ней кусок собственной жизни: но

женщины ее никогда не примут, и вот почему: в проститутке

386

есть какая-то возбуждающая нашего брата грязца, но порядоч

ной женщине этого не понять... она даже завидует девкам, так

как чувствует, что со всей своей порядочностью и добродетелью

не может вызвать у нас подобного влечения... Да, это очень лю

бопытно... Не далее как вчера вечером, возвращаясь в карете

из театра, госпожа Шарко устроила мужу сцену за то, что он

распустил нюни, слушая рассказ Дешелета о смерти маленькой

Доре; она ему сказала: «Не понимаю, чем вас так растрогала

эта потаскушка! »

Общий разговор продолжается, а Доде на минуту смолкает,

затем тихонько говорит, почти шепчет, преисполненный глубо

кой радости, доступной лишь художнику: «А сегодня утром в

больнице «Обитель господня» Фуайо — сам жертва внебрачной

любви — во время перевязки приговаривал: «Милочек мой, по

целуй еще раз, последний разок — в шейку!» * И, оторвавшись

от своих бинтов, он бросил студентам-практикантам: «А ведь,

право, у этой Манинги изрядный талант», — когда же студенты

засмеялись, услышав, как он коверкает имя актрисы, он им

сказал: «Помилуйте, господа, вы же знаете, я не хожу по теат

рам!» < . . . >

Вторник, 22 декабря.

И до «Сафо» в литературе было немало незаконных связей,

взять хотя бы «Манетту Саломон». Так почему же, если от

влечься от литературных достоинств пьесы, история этой связи

производит более сильное впечатление на публику? Потому что

она сделана на основе собственных переживаний автора и что,

независимо от таланта, ни одна история, написанная равнодуш

ным посторонним наблюдателем, никогда не сравнится с исто

рией, построенной с помощью беспощадного анализа, которому

вы подвергаете пережитое и самого себя.

Сегодня вечером Гаварре, муж сестры Сен-Виктора, расска

зывал про одного присяжного поверенного из Ажена, который

говорил ему, что на званых обедах он всегда оставляет менаду

своим животом и обеденным столом расстояние в четыре

пальца, и ест до тех пор, пока живот не коснется стола.

Пятница, 25 декабря.

Сегодня в «Фигаро» напечатан мотивированный отказ Доде

от звания академика, в котором он очень тонко, очень остро

умно и очень сдержанно издевается над этой почтенной кор

порацией *.

25*

387

Сегодня же я получил первую корректуру «Вновь найден

ных страниц» *. Перечитывая «Венецию», я не мог удержаться

и воскликнул про себя: «Если б это было написано в стихах и

если б даже я ничего больше не написал, каким несравненным

поэтом был бы я в глазах многих людей!»

Как все-таки любопытна история двух очерков, открываю

щих этот том, написанный в дни нашей молодости, — весьма

любопытна, ибо она показывает, с какими трудностями, сопро

тивлением и бранью столкнулись наши первые литературные

опыты. Из-за «Господина Тс-с-с», — этого довольно пустого и

невинного рассказа, напечатанного в «Ревю де Пари» по реко

мендации Арсена Уссэ, — г-н Дюкан отказывался подписать но

мер и грозился уйти из журнала. Что же касается «Ночной

Венеции», то она вызвала бесконечные жалобы, ламентации

и вопли со стороны Эдуарда Уссэ и этого лавочника Обрие, —

словно по нашей с братом вине «Артист» лишился всех своих

подписчиков, и эти жалобы, ламентации и вопли послужили

предлогом тогдашним хозяевам «Артиста» не платить нам гоно

рара за оба эти очерка.

Понедельник, 28 декабря.

Университет поставляет нашей словесности только журна

листов и критиков — этаких классных надзирателей от литера

туры; тут и надзиратели — рыцари булавочных уколов, как

Парадоль, и надзиратели-проказники, как Абу, и надзира-

тели-тугодумы, как Сарсе, и надзиратели-фантазеры, как

Леметр. Но даже когда люди, подобные Абу, пишут новеллы и

романы, они не становятся настоящими писателями, как

те, кто не кончал Высшей Нормальной школы. Нет, они на

всю жизнь остаются немного журналистами, немного крити

ками.

Сегодня у Бинга, на вечере с японцами, Хаяси показал нам

серию рисунков Хокусаи, сделанных для книги «Сто поэтов» *,

состоящую из пятидесяти семи рисунков, которые не вошли в

известный сборник его гравюр. По словам Хаяси, эти рисунки

куплены каким-то англичанином за двадцать пять тысяч фран

ков.

Это первые рисунки, которые кажутся мне подлинными про

изведениями Хокусаи. Но рисунки эти, предназначенные для

гравировки, очень похожи на рисунки, сделанные искусным гра

вером: в них отсутствует та свобода и furia 1 какие присущи вдох-

1 Страстность ( итал. ) .

388

новенному живописцу, и по ним нельзя полностью судить о та

ланте художника. Однако и в таком виде, с пояснениями, кото

рые, как уверяют, сделаны рукой самого Хокусаи и где гово

рится, что не следует гравировать такой-то листок, чтобы не

получилось пятна, не следует делать того-то и того-то, — про

изведения эти очень интересны. Вам бросается в глаза под

линная оригинальность этого неуловимого, раздробленного

рисунка, который, несмотря на то что он сделан с натуры, на

поминает причудливые линии, вычерченные в воздухе взма

хами кнута; продолжая прямые штрихи, падающие вокруг фи

гур, они подчеркивают движение ног у мужчин и колыхание

длинных платьев у женщин и кажутся то узлами, то клубками

этого опутавшего их кнута.

ГОД 1 8 8 6

Среда, 20 января,

Поль Бодри писал то под Корреджо, то под Веронезе, но ни

когда не имел собственного почерка, несмотря на темперамент

истинного художника. Его плафон в особняке маркизы де Пай

са — это лишь подражание; подражание талантливое, быть

может почти гениальное, но, когда смотришь на него, кажется,

будто это плафон «Торжествующая Венеция» *, скопированный

Лемуаном. Что касается росписей в Опере, то я их воспринимаю

как безвкусное применение рисунка в стиле Микеланджело для

изображения типа кокотки с улицы Сен-Жорж. <...>

Среда, 27 января.

Сегодня вечером Поль Бурже говорил мне о своем желании

создать серию романов по образцу бесхитростных романов про

шлых лет, — таких, как «Адольф» *, например, — но усложнен

ных нервным напряжением наших дней. < . . . >

Рассказывают, что сейчас все произведения бывшего рома