— Костя, и ты? И ты здесь?

В раскрытых дверях горницы стояли Алевтина Васильевна, Марийка и Васятка, с любопытством наблюдая за встречей. Костя взглянул на них здоровым левым глазом и, виновато улыбаясь, показал на свои грязные ноги:

— Наслежу я вам…

— Иди, иди! — разрешила хозяйка.

— Костя, дорогой, да как ты?

Костя обтер ладонью мокрое, опухшее лицо. На левой, скуле у него была особенно большая ссадина — будто дернули по ней теркой.

— Что вы, т-товарищ старший лейтенант! — сказал он, направляясь к кровати. — Да разве я м-могу оставить вас? Как я опознал вас в к-колонне, так и сказал: теперь вместе! От к-комбата я ни шагу!

Он присел на сундук у кровати, прикрытый цветистой дерюжкой. Улыбаясь привычной юношеской улыбочкой, сказал:

— Ну и дал, к-конечно, тягу… прошлой ночью…

Костя так был рад встрече с командиром, что теперь пережитое казалось ему только забавным. Обо всем он рассказывал со смехом, — так все плохое прошлое отступает перед настоящим, если это настоящее радостно, как весенний рассвет.

Не меньше радовался встрече и Лознезой. За одни сутки, пока лежал в лопуховском доме, он понял, что одному ему будет трудно жить среди чужих людей. И вот неожиданно пришел свой человек, его вестовой. Хотя он и знал Костю не больше недели, но все же знал, а это очень важно для теперешней совместной жизни. К тому же это был человек, который привык безответно подчиняться его воле и, по роду своей службы, относиться к нему особенно заботливо и почтительно. Теперь это имело значение не меньше, чем прежде. Поэтому Лозневой, выслушав рассказ вестового о побеге, похвалил его от всего сердца.

— Ах, молодец ты. Костя! Вот молодчина! Ну, теперь нам легче! Как говорят в народе? Одна головня и в печи тухнет, а две — и в поле курятся.

— А вы уже слышите? — вдруг спросил Костя. — Все прошло?

Лозневой смутился, ответил негромко:

— Все, Костя, все!

— Быстро отлегло! А я сначала вроде ничего, а потом уж на язык п-повлияло…

— Обожди, Костя, ведь ты дрожишь весь!

— П-промерз, холодина вон какой!

Марийка вошла в горницу, распорядилась.

— Лезь сюда! — показала за подтопку. — Грейся! Наговоритесь после. Задубели у тебя ноги-то! Грейся, сейчас самовар будет.

Костя скрылся за подтопкой, а Лозневой поблагодарил Марийку:

— А вам от меня большое спасибо за Костю. Очень хорошо, что вы его приняли!

…Костя был родом из-под Елабуги на Каме. В армии он служил около двух лет. Не начнись война, он этой осенью вернулся бы домой. Смекалистый, расторопный и ловкий, он был незаменимым вестовым. Все командиры в батальоне знали и любили его. И Костя в любое время готов был броситься в огонь и воду за эту любовь. Как и всем солдатам, Косте не нравился комбат. Но Костя заставил себя уважать Лозневого. Он привык верить командирам беззаветно, выполнять их приказы безоговорочно, заботиться о них везде и всюду и, если потребуется, не щадить себя для спасения их жизни. В этом он видел основу суровой и справедливой воинской дисциплины.

Тяжелые часы пережил Костя на поле боя близ Вазузы. После бомбежки, он, как было приказано капитаном Озеровым, повел Лозневого на пункт медицинской помощи. Но в ближнем леске Лозневой велел Косте вернуться в штаб батальона. "Сам дойду!" — сказал он. Когда же прорвались танки, Костя испугался за жизнь своего командира, бросился в лес, но найти его там уже не мог. Со слезами на глазах обшаривал он все кусты и ямы, заросшие травой. В это время его и захватили в плен немецкие автоматчики, — он не успел даже пустить в дело оружие.

Поздно вечером в опустевшую деревушку, куда согнали пленных, привели и Лозневого. И хотя он был в солдатской форме. Костя сразу узнал его. За все время пути Косте ни разу не удалось поговорить с комбатом. Но когда выдался случай бежать, он бежал, не задумываясь, окрыленный мыслью, что найдет чудом спасшегося командира и, как положено ему солдатской службой, разделит с ним участь, какой бы она ни была…

…Вскипел самовар, и Костю разбудили пить чай. Он вылез из-за подтопки, сомлевший от тепла, и несколько секунд молча и удивленно смотрел на комбата. Лозневой сидел у стола, отражаясь на медном боку самовара, бьющего струйкой пара, в рубахе-косоворотке табачного цвета, просторных черных шароварах и добротных сапогах из яловой кожи. Голова и подбородок у Лозневого уже покрывались пепельно-ржавой щетиной. На открытом суховатом лице теперь гораздо мягче, чем раньше, светились серые глаза. Но улыбался он, как и прежде, криво, едва заметно, одной левой щекой.

— Не узнаешь?

— Не узнать, — растерянно сознался Костя.

— Это наш хозяин вон принес разной одежды. — Лозневой кивнул на Ерофея Кузьмича, который сидел по другую сторону стола. — Ну, отец, еще раз большое тебе спасибо! Здорово ты нас выручаешь. Всю жизнь благодарить будем.

— Носите! Куда вам в своей?

Ерофей Кузьмич поднялся и, обращаясь к Косте, указал на сундук, где лежали залатанные на коленях шаровары, синяя вылинявшая рубаха и старенькие ботинки.

— А это вот тебе, парень, — сказал он. — Надевай и носи с господом. Не обессудь, лишних сапогов нету, только вот ботинки…

Костя сел на сундук, взял в руки ботинки.

— Вот их я к-как раз и возьму только, — ответил он, недружелюбно кося на хозяина левый глаз. — А все остальное з-забери обратно!

— Не хошь? — сразу обиделся Ерофей Кузьмич. — Ну, лучшего нету! Не обессудь. Сам знаешь, какие времена.

— Ничего м-мне не надо! У меня вот она, форма-то. П-постираю и буду носить. Мне ее снимать не положено.

В разговор вмешался Лозневой:

— Послушай, Костя, что тебе здесь — армия?

— Это все одно, — впервые упрямо ответил Костя своему командиру. Снять не могу. Она у меня к душе приросла.

— Да куда ты теперь в форме? Как жить будешь?

— Как судьба п-покажет.

Забрав шаровары и рубаху, Ерофей Кузьмич ушел на кухню, хлопнув дверью. Костя начал надевать ботинки. С минуту в горнице стояла тишина. Тоненько, жалобно попискивал самовар.

— А зря ты, Костя, — заговорил опять Лозневой, и на мгновенье вновь холодным, железным блеском сверкнули его глаза. — У нас теперь одна задача — спастись, выжить. Для этого нам не нужна военная форма. Теперь на нее нет моды в здешних местах. Чтобы спастись, надо снять ее. И хозяину надо говорить только спасибо, а не обижать его. Характер у него колючий, но сейчас он делает нам добро.

— Какое это добро! — не оборачиваясь, опять возразил Костя. — Это не от д-доброты. Он нам дает одежду для того, чтобы мы п-поскорее ушли от него. Вот, дескать, одеваю — и кройте на все четыре! А форма… на нее мода теперь везде.

— Только не здесь. Хочешь жить — надо снять ее.

Не домотав обмотку на правой ноге, Костя разогнулся, взглянул на бывшего комбата. Нельзя было понять выражения опухшего лица Кости, но мягкие губы, всегда хранившие веселое юношеское тепло, недобро дрогнули, и Костя сказал, слегка повысив ломкий голос:

— Т-товариш, старший лейтенант!

— Знаешь, Костя, — перебил его Лозневой, — я хотел тебя сразу предупредить: ты забудь мое звание. Понял? Забудь! И зови меня теперь просто по фамилии.

— Лозневым? — спросил Костя удивленно.

— Нет, теперь я — Зарубин.

— Это что же… и свое имя… не хотите?

— Не хочу. Не надо.

О многом надо было поговорить им в этот вечер, но они пили чай молча, слушая, как за окном шумит злой октябрьский ветер и тяжко поскрипывают березы.

Ночью тучи плотно обложили небосвод. Ветер утих, и на землю посыпался густой сеянец-дождь. К утру испортило все дороги, затопило низины. Ольховка оказалась отрезанной от всего мира. Наступили самые глухие дни осени.

В эти дни ольховцы редко выходили со своих дворов, и какими жили думами — непонятно было. В правлении колхоза теперь обитал только дурачок Яша Кудрявый, носивший забавное прозвище — "заместитель председателя". К нему заходили редко и случайно, — в доме совсем перестало пахнуть дымком самосада.