— Ложи-ись!

Все бросились в помятую траву и затихли, провожая глазами самолеты. Все думали: вот сейчас пройдут они до леса — и можно идти дальше. Но самолеты, дойдя до леса, начали заворачивать — заходить на рубеж от солнца.

— Товарищ комбат! — крикнул Хмелько. — Сюда!

— Заходят! Заходят! — закричал и Костя, прячась в траве.

Вокруг было голое, открытое место — нигде ни канавки, ни ямы. И Лозневой подумал: "Ну, дождался я, кажется, своего часа!" Лоб его стал влажным. Он знал одно — надо спасаться. Вскочив, он крикнул:

— Назад, за мной!

Пригибаясь, все трое стремглав бросились по целине, затем выскочил на большое поле, покрытое густой, но примятой щеткой ржаного жнивья. Позвякивая шпорами, Лозневой пробежал с сотню шагов и тут почувствовал, что грудь вот-вот начнет рвать кашель, и понял — ему не добежать до командного пункта, где за ночь для него саперы сделали хороший блиндаж. Поздно. В эту минуту он заметил наспех отрытый, неглубокий стрелковый окоп. Махнув спутникам рукой, он с разбегу плюхнулся в него — и закашлял надрывно, всей грудью. Хмелько и Костя, поняв сигнал, бросились в разные стороны, ища глазами укрытия.

Затихнув, Лозневой выглянул из окопчика. В левой стороне — шагов за тридцать — матово блеснула над жнивьем каска. "Хмелько! — догадался Лозневой. — А где же Костя?" Он взглянул вправо и увидел, что совсем недалеко — ложная огневая позиция для противотанковой пушки, каких немало наделали за ночь артиллеристы по приказу Озерова: над бруствером земляного дворика торчало вершинкой на запад небольшое бревно, а над ним клонились почти голые березки. Лозневой понял, что и он попал в один из ложных окопчиков, заодно отрытых старательными артиллеристами для обмана врага. Лозневой до боли стиснул зубы.

С передней линии едва внятно донеслись голоса: кто-то из командиров кричал на солдат. Лозневой посмотрел вперед. Невдалеке, в бороздке, проделанной рожком сеялки, в аллейке срезанных ржаных стеблей копалась пепельно-серая полевая мышь. Глаза у нее блестели весело, как росинки. Испугавшись Лозневого, она юркнула и пропала, но через секунду в бороздке вновь блестели ее светленькие глазки: рядом была ее норка. "Вот у нее блиндаж, это да! — подумал Лозневой. — Ее не возьмешь!" И тут он, взглянув на свой ложный окопчик, опять почувствовал, что в жаркой груди скопился кашель.

Но искать другое место было поздно. Ведущий "юнкерс", дико воя, с большой высоты перешел в пике. Пролетев несколько сот метров, он выравнялся, чтобы опять взмыть в небо, и в этот миг Лозневой увидел, что от его фюзеляжа оторвались четыре бомбы. Тяжелыми черными каплями они пошли вниз, но через несколько мгновений потерялись из виду, и в душу Лозневого ворвался острый, режущий, быстро нарастающий свист. Закрыв в страхе глаза, Лозневой сунул лицо в угол окопа и тут же всем телом ощутил, как четыре раза кряду, почти одновременно, рвануло землю и как по всей ближней округе пронесся, плещась по урочищам, обвальный горный грохот.

Бомбы упали в левой стороне. Оттуда понесло над рубежом клубы дыма. Поправив каску, Лозневой выглянул из окопа. Ведущий "юнкерс" вышел из пике, а второй в цепочке, приотстав, только еще заходил на рубеж обороны. Выдалась коротенькая минутка тишины. И Лозневой, не веря глазам своим, вдруг опять увидел невдалеке перед собой знакомую мышь. Как ни в чем не бывало, она выскочила из своей норки и собирала колоски. Она работала весело, хлопотливо, и у Лозневого мелькнула мысль: эта веселая мышь наверняка переживет бой, сделает в своей норе большие запасы зерна, тепло перезимует, встретит новую весну…

И Лозневому стало жутко.

Он уже не видел, как пикировал второй самолет и сколько сбросил бомб. Когда вновь раздался леденящий кровь вой сирены, он застонал, как ребенок, и в беспамятстве сжался в своем окопчике. И тут же, чувствуя, что его едва не выбросило из окопчика, он закричал и вцепился пальцами в землю: бомбы рванули вокруг ложной огневой позиции, сверху посыпалась, застучав по спине и каске, жесткая земляная крошка, пахнущая гарью, и кругом стало темно от дыма.

С этой минуты, обезумев от страха, Лозневой уже плохо соображал, что происходило вокруг на поле. Вероятно, немцы и в самом деле большую часть своего груза сбрасывали на ложные артиллерийские позиции и стрелковые окопы, — бомбы рвались позади настоящего огневого рубежа — как раз на том участке, где были Лозневой и его спутники. Бомбили немцы спокойно, деловито, делая по нескольку заходов, неторопливо выбирая цели. Вокруг грохотало и грохотало. От мест взрывов хлестали в стороны тугие, горячие волны воздуха. Ветер не успевал разносить взлетавшие там и сям над полем клубы черного, одуряющего дыма и пыли.

…Обивая головой рыхлый край окопчика, Лозневой долго кашлял, отплевывая землю. Когда же медленно, как заря в тумане, стало пробуждаться сознание, он затих и, царапая пальцами землю, вытащил себя из окопчика, тяжело повел вокруг помутневшими, одичавшими глазами. В ушах верещало, будто в них возились сверчки, — от этого ломило виски. По сторонам виднелись воронки — свежие рваные язвы. Перед глазами трепетала на ветру кисейная занавесь дыма. Недалеко от окопа, там, где бегала мышь, Лозневой увидел хромовый сапог; на его заднике сверкала шпора.

— Мой! — беззвучно сказал комбат.

Лозневой хорошо знал свои шпоры. Как же сапог оказался за окопом? Зачем он там? Лозневой помедлил немного и, изогнувшись, взглянул на свои ноги. Нет, он был обут. И только тут он наконец вспомнил, что вчера — на привале — поменялся шпорами с лейтенантом Хмелько. "Где же он? — Лозневой поискал глазами каску Хмелько над жнивьем, но в той стороне, где видел его перед бомбежкой, лежала груда комьев земли. — Зачем он сапог-то бросил?" Лозневой вылез из окопа и хотел взять сапог, но тут же отпрянул назад: из оборванного голенища торчала белая кость. Лозневой лег, прижался щекой к земле, обтер губы и сказал вслух, чтобы лучше почувствовать, что теперь он понял все:

— Бомбили…

Все тело было налито тяжестью. Но к Лозневому быстро вернулось трезвое, спокойное сознание. Никогда он не хотел так жить, как в эти секунды! И вдруг у него сверкнула простая и ясная мысль, — в ней было спасение, она даровала жизнь. Он не успел порадоваться этой мысли, как услыхал топот ног и голос Кости:

— Вот он, вот где!

Костя подбежал, упал на колени, схватил Лозневого за плечо. Будто испугавшись, Лозневой начал быстро приподниматься, упираясь в землю ладонями, поглядел на вестового тупо, непонимающе. Лицо Кости, в брызгах грязи, сморщилось и постарело от внутренней боли. Из левой ноздри текла кровь. Он закричал плачущим голосом:

— Это я, я! Товарищ комбат, вас ранило?

— А? — выждав секунду, крикнул в ответ Лозневой.

— Ушибло, а? Где больно? Где?

— Вон, ушли, да! — Лозневой кивнул на запад.

Над ним внезапно выросла высокая грузная фигура капитана Озерова. Он дышал порывисто, всей грудью. Ворот гимнастерки у него был расстегнут, рыжеватые волосы всклокочены. В левой руке он держал за ремешок каску, а правой, спеша, передвигал с живота на бок кобуру пистолета. Не поднимаясь, Костя сказал ему, зажимая левую ноздрю:

— А этого, видать, контузило.

Капитан Озеров быстро опустился на колено.

— Плохо, да? Больно? Где?

— Да нет, совсем оглох, — сказал Костя.

— Фу, скверно! — с досадой бросил Озеров в сторону и вскочил. — Ну, в тыл! Живо! Да не хныкать, ну! Где комиссар батальона? Не знаешь?

— В ротах где-то…

— Веди комбата в тыл, понял? — сказал Озеров. — Забеги на капе и скажи там, чтобы позвонили комиссару — пусть командует. Понял? Ну, все!

Он обернулся назад, крикнул:

— Эй, Петро! За мной!

В самый ответственный момент, когда начинался бой, третий батальон, занимавший центр обороны, остался без главного командира. Но горевать некогда было. Всей душой Озеров чувствовал, что теперь надо дорожить каждой минутой. Охваченный одной мыслью, он изо всех сил, держа каску у груди, бежал к передней линии.