— Плохо искали! И не стыдно?

Девушки испуганно притихли.

Матвей Юргин и его бойцы пошли к оврагу, а девушки сбились в кучу и долго смотрели в ту сторону, куда ушел странный незнакомый командир, встревоженный судьбой Лены Малышевой и верящий в чудо. И вдруг все они разом, молча, толкая друг друга, рванулись за ним…

Более часа лейтенант Юргин, его бойцы и девушки из санвзвода обшаривали овраг. Перекликаясь, светя фонариками, вся группа медленно пробиралась к его вершине, тщательно осматривая каждый метр земли.

…В детстве с Матвейкой Юргиным произошла немалая беда. Он долго мечтал побывать на одной горе у Енисея, чтобы узнать, далеко ли видны с нее земные просторы и что делается в необозримых далях. И вот наконец сбылась его мечта. Забрался он однажды с дружками-приятелями на ту гору, забрался — и обомлел от восторга! Какое необозримое, блистающее, ласково поющее неведомую песнь пространство развернулось перед его изумленным взором! У Матвейки с жутким и радостным замиранием, как у воробышка в первом полете, забилось сердце. И Матвейке вдруг показалось, что он стал за несколько секунд — совершенно взрослым человеком, что он познал пока еще неизвестное многим, особое, таинственное счастье…

Но один дружок-забияка, не познав этого счастья, хотя и стоял рядом, взял и толкнул зачарованного Матвейку в плечо, толкнул из озорства и, должно быть, из зависти. У Матвейки неловко подвернулась на камне нога, он неожиданно упал и, к ужасу всех ребят, покатился, перевертываясь, по склону горы. Пролетел он, правда, немного, увечий не получил, но избит был так, что дружки принесли его домой на руках, с ног до головы в крови.

Что-то подобное случилось и сегодня.

Познакомясь с Леной, поговорив с ней, Матвей Юргин испытал чувства, чем-то похожие на те, какие испытал на горе у Енисея, но, увидев мечущихся по полю боя одиноких собак Лены, он вдруг почувствовал себя избитым, измятым, в крови, — точно так же, как в детстве на той горе.

Все это было так жестоко и несправедливо, что Юргину хотелось лечь грудью на землю и умереть…

Но все же он всеми силами сберегал в себе надежду найти и увидеть Лену живой. И потому он был неутомим и даже яростен в своих поисках. Он все требовал и требовал:

— Ищите, друзья! Ищите лучше!

Голос его охрип от горя.

— Она здесь! Надо искать!

Андрей тихонько утешал друга:

— Ты крепись, мы ее найдем…

— Да? Правильно, Андрей, правильно…

И Матвей Юргин вновь шел вперед. Ему светили под ноги фонариками, а он сам, никому не доверяя, обшаривал все кусты, разрывая руками сугробы снега и разбитые, полузаваленные блиндажи…

Тем временем Лена сидела у крыльца дома, занятого санвзводом, и плакала над издыхающей Найдой. Подруги настойчиво упрашивали:

— Лена, перестань, нехорошо!

— Собака и есть собака…

Лена попыталась объяснить свои слезы:

— Вы понимаете, ей было очень страшно. А я, дура, ее еще ругала…

Не поняв ничего из объяснений Лены, подруги силой взяли ее под руки и увели в дом.

…После небольшого отдыха наши части двинулись в сторону деревни Козлово, до которой от Скирманова три километра лесистой долиной. В 6.00, еще в темноте, начался бой за Козлово.

Лену не пустили в этот бой.

Она долго отказывалась рассказать, что произошло с ней у Барсушни. Утром она не дотронулась до котелка с кашей. Она одиноко сидела в блиндаже рядом с домом санвзвода, тревожно прислушиваясь к грохоту боя; если кто-нибудь неожиданно спускался в блиндаж, она вздрагивала, а один раз даже вскрикнула.

Командир санвзвода Пересветов, встретив Веру Уханову, спросил:

— Придется эвакуировать ее, а? Как думаешь?

— Зачем? — удивилась Вера. — У нее же нет никаких ранений. Одни переживания…

— А переживания, по-твоему, легче ранений? За ней такого… особого… не заметно? — Пересветов пошевелил пальцами у правого виска.

— Ничего не замечала!

— А ты посмотри за ней, посмотри!

Вера Уханова вновь заглянула в блиндаж, где находилась Лена, и вновь поставила перед ней котелок с кашей. И сурово потребовала:

— Ешь!

— Не хочу, Вера…

— Ешь и не разговаривай!

Лена взялась было за ложку но тут же опустила ее в котелок. Брезгливо передернув плечами, спросила:

— Бой все идет?

— Идет. Ужасный бой!

— Много раненых?

— Больше, чем вчера.

— Зря вы не пустили меня…

— Куда тебя пускать? — возмутилась Вера. — Всю ночь бредила, металась, плакала…

— Не сочиняй! — осуждающе сказала Лена.

— Ты лучше расскажи все, что было, — носоветовала Вера. — Давай-ка выкладывай… Расскажешь — и сразу легче станет. А то и смотреть-то на тебя страшно: за один бой совсем другая стала!

Немецкие минометные батареи открыли беглый огонь по Скирманову. Налет продолжался больше минуты. Два раза блиндаж встряхивало так сильно, что трофейную сальную плошку с огнем засыпало землей. Девушки забились в один угол и замерли.

— Вот бьют! — прошептала Лена, когда затихло.

Вера вытащила из кармана новую плошку, зажгла огонь и опять продолжала:

— Говори, я жду…

— А дашь слово, что никому ничего не расскажешь?

— Даю! Не тяни, выкладывай!

— Честное слово?

— Честное слово! Вот прицепа!

И только после этого Лена рассказала, что произошло с ней в землянке у оврага. Когда к ней вернулось сознание, была уже ночь и по полю боя, осматривая трупы, ходили бойцы похоронной команды; они услышали ее крик, вытащили из землянки мертвого немецкого солдата, а затем вытащили ее…

Открыв свою тайну, Лена прижалась к Вере и немного поплакала; впрочем, вскоре ей в самом деле стало легче, и она сама подтащила к себе котелок с остывшей кашей.

— Вкусно? — невесело улыбаясь, спросила Вера.

— Очень!

Было что-то ребяческое в манере Лены есть; она так смешно орудовала ложкой в котелке, так смешно облизывала ее, что Вера не вытерпела и сказала:

— Дуреха ты! Но счастливая…

— Ты о чем?

— Сама знаешь!

— А-а! — протянула Лена неуверенно.

— Какой он был, когда пошел искать тебя!

— А-а! — протянула Лена совсем другим тоном и, потупясь, добавила: Не сочиняй!

— Такую любовь, дуреха, трудно сочинить, — сказала Вера очень серьезно. — Разве только писатели могут… Да и то: куда им!

— Дай покушать, не мешай!

— В такое время, как сейчас, по-моему, самая крепкая любовь бывает, убежденно продолжала Вера. — Кругом война, кровь да смерть… И если в это время полюбил человек — значит, настоящая у него…

— Он меня совсем не знает! — перебила Лена.

— Значит, узнал с одного взгляда!

Вера посмотрела на Лену с завистью.

— Да, счастливая ты! — повторила она со вздохом. — Девчата все блиндажи обыскали, пока нашли его ночью. И нашли-то за несколько минут до того, как идти ему в Козлово. Ну, рассказали, конечно, что ты жива-здорова…

Не успев второпях скрыть заинтересованности, Лена живо переспросила:

— Рассказали? А он что?

— От радости целоваться полез!

— Да? Может, он… такой?

— Ага, уже ревнуешь?

…После полудня Лена пошла в бой.

Это был один из жесточайших боев в Подмосковье. Без малейшей передышки он продолжался весь день, всю ночь и закончился только после полудня 14 ноября. Более тридцати часов шла смертная, тягостно туманящая воображение борьба за каждый клочок земли.

Все это время Лена вместе со всеми работала с тем необычайно возвышенным напряжением, с той нежнейшей силой милосердия, с какой поет струна… Она бесстрашно шла в самые опасные места. Она выносила раненых, оказывала им помощь, попутно доставляла боеприпасы, помогала собирать павших на поле боя и их оружие… Она делала все, что заставлял делать бой, и на все дела была беспредельна ее святая девичья щедрость.

Лена очень быстро оправилась от тех потрясений, какие доставило ей боевое крещение, — новый бой за один день отбросил все пережитое далеко назад. Но он не в силах был отбросить то, что связывалось для нее с именем Юргина. Все, что касалось этого человека, крепко легло в память. Даже в бою находились секунды, когда Лена вспоминала встречу с Юргиным на восходе солнца. Вспоминала и то, как испугалась, когда узнала, что Юргину требуется помощь в бою. Вспоминала, с каким изумлением, самой непонятным испугом, едва сдерживая слезы, она слушала рассказ подруг о том, как Юргин искал ее в овраге… Все эти события соединились для Лены в одно целое, точно цветы в один букет, и от этого букета так пахло солнцем и жизнью, что легко, радостно, как в лугах, кружилась и звенела голова…