Этот случай внезапно испортил у Бояркина радостное настроение и спутал приятные мысли. Весь остаток пути до избушки лесника, где находился сторожевой пост отряда и предстояла передышка, он прошел в угрюмом молчании, не в силах отделаться от навязчивой картины ночной кровавой схватки у старой ели.

В избушке лесника оказалось много незнакомых людей: все шли в отряд. Как они находили путь к избушке лесника в Лосином урочище, не совсем было понятно. "Слухами земля полнится, — объясняли иные. — В народе говорят, куда идти надо…" В другое время Степан Бояркин обрадовался бы всем этим людям, но теперь, оставшись наедине с начальником поста Пятышевым, бывшим работником кооперации, спросил сурово и подозрительно:

— Кто они… все эти люди? Знаешь?

Оказалось, что Пятышев мало интересовался тем, откуда и кто шел в отряд, — он сгорал от восторга за славу отряда и искренне наслаждался мыслью, что в этой славе есть и его доля.

— Идут! Все идут! — восторгался он, считая, что Бояркин напрасно отвлекает его от главной темы их разговора. — Ежедневно до десяти человек! Это же удивительно! Значит, народ знает об отряде. Совершенно правильно говорится в пословице: худая слава лежит, а хорошая бежит! Если ежедневно будет такой наплыв, то за месяц…

— Возьми счеты, легче будет считать, — оборвал Бояркин бывшего кооператора. — Заведи тут дебит, кредит…

— А что? — обиделся Пятышев. — Чем плохо счет вести?

Маленький, подвижной, с круглым брюшком, подтянутым военным ремнем, он заметался по боковушке, сверкая внезапно вспотевшей плешинкой.

— Не кипятись, остынь! — угрюмо и строго сказал Бояркин. — Нам нужно завести теперь такой порядок в отряде: лучше меньше людей, да лучше! Сколько учили нас партия бдительности, забыл?

— О бдительности я не забываю…

— А по-моему, уже забыл!

Пятышев с обиженным видом сел на свое место.

— Вот тебе приказ, — сказал Бояркин, — строжайший приказ: ни одного человека без моего разрешения не отправлять в отряд! О каждом новом человеке будешь давать сведения, кто и откуда… Прикажу отправить на Красную Горку — только тогда и отправляй. Не забывай, есть еще на свете гады! Один проберется в отряд — и то хлебнешь беды.

Этот разговор происходил за несколько часов до появления в избушке лесника Афанасия Шошина.

Добравшись до Красной Горки, Степан Бояркин прежде всего спустился в землянку, где жили Логовы. Увидев в дверях командира отряда, Марийка рванулась с нар. Все остальные обитательницы землянки тоже побросали свои немудрые вечерние дела.

Бояркин поздоровался с женщинами и присел у стола; неторопливо достав из кармана полушубка газету "Правда", подал Марийке.

— На, читай! Свежая, из Москвы…

Женщины подступили к столу со всех сторон.

Марийка спросила растерянно:

— Где читать? Что читать?

— Вот здесь читай!

Неожиданно Марийка уловила в голосе Степана Егорыча непривычные, взволнованные тона и, не понимая, что означают они, растерялась еще больше. Она быстро, тревожно следила за движениями пальца Степана Егорыча, но никак не могла остановить взгляд на нужном месте.

— Да ты что? — подивился Бояркин. — Не спросонья?

Перед глазами Марийки вдруг остановилась и замерла строка, набранная жирным шрифтом:

"Лопухова Андрея Ерофеича…"

Марийка вскрикнула, как вскрикивают у гроба…

Ее уложили на нары и кое-как растолковали, что Андрей награжден медалью "За отвагу"; поняв наконец, почему значится имя Андрея в газете, она внезапно расплакалась навзрыд, и сколько затем ни успокаивали ее женщины, не могла остановить своих рыданий.

— Пусть плачет, — рассудила Анфиса Марковна, одним жестом руки отстраняя всех от дочери. — Не все плакать от горя. Счастливые слезы не во вред!

— Молодец Андрей! — сказал Бояркин, с облегчением подумав, что своим решением Анфиса Марковна дает оправдание его неосторожности. — Я так и знал, что он отличится на войне. Смирные да мирные люди, они как раз и бывают храбрыми. А иной где не надо — лихой, а где надо — трус. Да, и у смирного парня закипела душа!

Марийка вдруг замолкла, поднялась на нарах, энергично обтерла платком мокрое лицо.

— Степан Егорыч, — сказала она сдержанно, — больше я не могу сидеть в этой землянке. Довольно! И мне пора!

— Понимаю, — отозвался Бояркин. — В добрый час!

И все, кто был в землянке, подумали, что Марийка в самом деле приняла свое решение в добрый час…

В этот вечер в Красном бору близ Смоленска произошло событие, которое немецкие фашисты считали решающим для войны на Востоке.

Вечер в Красном бору был тих, морозен и наряден. Запад блистал багрянцем. Густо запорошенные снегом кроны сосен были полны розового света; казалось, этот свет течет густыми струями по стволам сосен с западной стороны. А на земле снег — словно из голубого плюша. Все в лесу было необычайно цветисто, как на рисунке, сделанном смелой и веселой детской рукой. И в то же время не было ничего неожиданного для глаза в красках этого вечера, — зима очень часто раскрашивает так цветисто свои тихие вечера.

И вдруг в этом сказочном мире зимнего русского леса раздались резкие звуки автомобильной сирены. На пустынном шоссе показались три больших черных лимузина; они шли на предельной скорости. Высоко над лесом пролетали истребители.

Во второй по счету машине, на заднем сиденье, легко покачивало человека в шапочке с козырьком и в меховом пальто; у него было усталое лицо с маленькими усиками под носом и быстрыми, тревожными в глубине зрачков глазами…

Это был Гитлер.

Еще на аэродроме командующий группой "Центр" генерал Боок предложил обожаемому фюреру остановиться на своей даче. Но Гитлер промолчал, и Боок не понял: или это означало отказ фюрера посетить его резиденцию, или он, занятый своими мыслями, просто не слышал обращенных к нему слов, что с ним, по слухам, случалось все чаще и чаще. Поэтому Боок решил набраться смелости и еще раз повторить свое предложение, тем более, что был уверен Гитлеру понравится на его даче: там полный комфорт, уют и покой.

— Мой фюрер, — сказал Боок, — я буду счастлив, если…

— Нет, нет! — быстро перебил его Гитлер, и стало ясно, что он слышал предложение командующего еще на аэродроме.

Черные комфортабельные лимузины свернули с шоссе на узкую дорожку, ведущую в лес, и вскоре остановились; у всех машин одновременно лязгнули с обеих сторон дверцы; из всех машин высыпали люди в темных шинелях, с автоматами.

Гитлер вылез из машины последним.

— Прошу сюда, мой фюрер! — сказал Боок.

Гитлер торопливо, как все делал, осмотрелся вокруг. Да, доложили точно: место тихое и красивое. А вечер… Какой вечер! Гитлер впервые видел вечер морозной русской зимы. И ему, у которого все еще теплилась страсть к живописи, подумалось: так и просится этот вечер на полотно!

Осторожно наблюдая за выражением лица Гитлера, генерал Боок немедленно уловил его мимолетную мысль.

— Какой вечер, мой фюрер! — воскликнул он счастливым голосом, зная наверное, что на этот раз не делает промаха в разговоре. — Чудесно! Эти краски…

Но Гитлер, услышав Боока, сорвался с места…

В лесу, недалеко от шоссе, специально для Гитлера (его приезд ожидался давно) заранее был приготовлен маленький, узенький блиндаж из железобетона; толщина его стен — два метра, потолка — того больше, а единственное круглое окно защищено решеткой из рельсов.

У входа в блиндаж стояли часовые.

Гитлер вдруг нервно остановился и прислушался, приподняв правое ухо. Да, он не ошибся!

— Это что скрипит? — спросил он, не оборачиваясь к свите.

Все замерли, прислушиваясь к лесной тишине. В самом деле, недалеко в лесу что-то поскрипывало — тягуче, нудно…

Уловив торопливый шепот адъютанта, Боок подвинулся к Гитлеру, виновато ответил:

— Мой фюрер, это скрипит дерево.

— Дерево? Без ветра?

— Да, но это, конечно, сухостойное дерево…