Рано утром полицаи сообщили по телефону волостному коменданту полиции Лозневому о высадке советского десанта. Лозневой немедленно доложил об этом военному коменданту Гобельману. Тот отнесся к сообщению недоверчиво, но все же предложил Лозневому лично выехать с группой полицаев для проверки слухов и, если потребуется, для вылавливания десантников в деревнях.

В Болотном находилась группа полицаев, собранная из разного сброда: бывших кулаков и их сынков, воров и бандитов, выпущенных гитлеровцами из тюрем, и другого отребья, считавшего себя обиженным советской властью. Почти все полицаи прибыли сюда вслед за немецко-фашистской армией, надеясь поживиться за счет народа и отплатить ему за свои обиды. Подобрав из этого сброда самых отчаянных на вид, Лозневой поехал в предполагаемый район высадки десанта.

С тревожным чувством выезжал он из Болотного. Не очень-то весело начиналась его служба на посту волостного коменданта полиции! Сегодняшнее задание — не конфискация имущества у беззащитных граждан, а серьезное, боевое дело. Полицаи шумно судили-рядили о десанте, а Лозневой, пряча нос в лохматом вороте полушубка, молча и угрюмо поглядывал по сторонам. Черт возьми, что же он выгадал, дезертировав из армии? Здесь же хуже, чем на фронте: там противник почти всегда только спереди, здесь — со всех сторон…

Побывав в двух деревнях к северу от Ольховки и не получив никаких новых сведений о десанте, Лозневой отправился в третью деревню, Семенкино, что стояла близ Лосиного урочища. На полпути к ней, в лесистом овраге, неожиданно повстречался полицай из Семенкино — Трифон Сысоев; в его санях, связанный по рукам и ногам, лежал десантник Алеша Самохвалов. Он лежал на левом боку, устало прижимаясь щекой к соломе; он был очень молод и синеглаз, нос и щеки обморожены минувшей ночью. Правая рука, затянутая веревкой назад, — голая, красная от холода; военная шерстяная варежка с отделением для указательного пальца валялась у ног…

Полицаи разом окружили встречные сани. Молча осмотрели они Самохвалова со всех сторон, и затем один из них, шумно очистив нос, закричал:

— Допрыгался, сосунок!

— Наденьте варежку! — вдруг звонким голосом сказал Алеша Самохвалов. — Слышите или нет?

— Смотрите-ка на него! — подивился другой полицай. — Он еще руку бережет! А голову, милок, не бережешь?

— Головы вы берегите!

— Вот сволочь! — воскликнул полицай, но все же, к удивлению других, натянул варежку на руку десантника.

Только Лозневой не смотрел на Самохвалова.

Отойдя с Сысоевым в сторону, хмурясь, спросил:

— Где поймал?

Полицай Сысоев, кудлатый рыжий мужик, бывший вор, недавно приехавший в Семенкино, закуривая, ответил со смешком:

— На ловца и зверь бежит! Сам пришел!

— Прямо к тебе?

— Прямо ко мне. — Лицо Сысоева с выпуклыми, подкрашенными краснинкой рыбьими глазами сияло от счастья. — Избенка-то у меня с краю деревни, от леса. А он, видать, отбился ночью от своих и заплутался. Бродил, бродил, а куда деваться на таком холоду? Давай утречком к деревеньке. Вышел и, понятно, ко мне — избенка с краю, на курьих ножках… А как зашел, так и грохнулся у порога! А ночью-то я слыхал самолет, да и по одежде его видно…

— Допрашивал?

— Пробовал! — Сысоев построжел. — Пробовал и вам не советую! Даже укусил, сволочь. — Он сдернул с левой руки варежку. — Видишь, какие отметины?

— А где высадились? Не говорит?

— Ничего не говорит!

— И сколько их — тоже молчит?

— Тоже молчит!

— Ничего, у нас заговорит!

— Вряд ли, — усомнился Сысоев. — Скажу без всякого хвастовства: если захочу, у меня любой немой начнет доклады делать, а этот… Словом, не советую!

Подошли к саням Сысоева.

Лозневой взглянул на Самохвалова быстрым, тревожным взглядом и, не разглядев даже его лица, опустил глаза. Заговорил тоже торопливо, отрывисто:

— Какой сброшен десант? Где? С какой целью?

— Опять допрос? — спросил Самохвалов.

— Да, опять, но на этот раз заставим говорить!

Самохвалов долго молчал, одним глазом осматривая Лозневого. Для Алеши ясно было: Лозневой — старший среди всей этой банды, окружавшей сани. Кроме того, по каким-то неуловимым приметам Самохвалов догадался, что Лозневой — из военных; стало быть, дезертир из армии. Грудь Самохвалова точно опалило зноем изнутри. Зная, что смерть неминуема, он вдруг решил хотя бы чем-нибудь уколоть этого мерзкого подлеца, не поднимавшего взгляда.

— Будете бить? — спросил Алеша.

— Безусловно.

Помолчав, Алеша ответил:

— Тогда скажу… — Он даже приподнял голову. — Самолетов было семь, а людей — больше сотни… Хорошее вооружение, разные грузы… Где сбросили, я не знаю: нам не говорили… Вот и все! И больше ни одного слова, хоть сейчас же под пулю!

Среди полицаев вокруг саней — шепот…

— Больше сотни? — переспросил Лозневой.

— Много больше, — подтвердил Самохвалов.

Дернув Сысоева за рукав, Лозневой отошел от саней. К ним подошли еще два полицая. Все поговорили недолго о чем-то шепотом, а потом Сысоев вернулся к саням и неожиданно для всех начал развязывать Самохвалову руки. Развязав, прикрикнул:

— А ну, раздевайсь!

Алеша Самохвалов, хватаясь за передок саней, поднялся на ноги. Увидев позади толпы полицаев Лозневого, крикнул:

— Значит, решил убить, подлый ты предатель советской власти? Убивай, поганая ты тварь, убивай! Меня убьешь, но и тебе, сволочь, не уйти от пули! Нас тут много, так и знай!

Сысоев молча ткнул Алешу кулачищем в бок. Он опрокинулся головой в передок саней; перед глазами закачалось серое, с голубыми разводами зимнее небо.

— Сейчас, — сказал он тихо.

Алеша Самохвалов поднялся и разделся, оставив на себе только нижнее белье; Сысоев сразу же собрал его одежду и понес к саням Лозневого. В нижнем белье Алеша показался всем очень худеньким и маленьким мальчиком. Поеживаясь от холода, засунув в солому босые ноги, он быстро огляделся вокруг, будто соображая: где же привелось сложить свою наголо остриженную солдатскую голову? Нет слов, место было хорошее: широкий овраг, заросший по отлогим склонам орешником и ольхой, а по руслу, где, должно быть, жил ручей, — густой вербой. Все здесь было так свежо и нетронуто, точно в первый день зимы. Да, место было хорошее, но только для жизни, а не для смерти, — для неожиданной смерти нет лучшего места, чем поле боя. Об этом и подумал Алеша Самохвалов в минуту, когда надо было думать о самом главном…

— Только не тяните, — сказал затем Алеша сурово, как может сказать только много поживший на свете человек.

Опять подошел Сысоев. Он бросил в сани старые валенки, шапку, брюки, пиджак и дубленый заношенный полушубок. Смерив глазами фигуру Алеши, точно соображая, подойдет ли для него вся принесенная им одежда, сказал:

— Надевай все, что есть! Живо!

Алеша поглядел на полицая с удивлением.

— Надевай, тебе говорят! — закричал Сысоев. — Сколько с тобой разговору вести надо?

Алеша Самохвалов не мог понять, что хотят делать с ним полицаи. Сильно вздрагивая, больше от волнения, чем от озноба, он начал одеваться в чужую одежду, и ему было жутко от мысли, что вся она — с одного из окружавших его предателей.

Подошел Лозневой.

— Я хотел пожалеть тебя, — сказал он Алеше, отводя в сторону глаза. Хотел отвести в кустики… и все! А раз ты начал здесь… такие речи, то жалеть не буду: сейчас отвезут тебя в немецкую комендатуру, в Болотное. Там ты узнаешь, что это такое! Сысоев, свяжи и вези!

В новой одежде Алеша Самохвалов — он сам это увидел — сразу стал похож на тех, кто толпился вокруг. Это так оскорбило Алешу, так сделало больно его душе, что он, не выдержав, со стоном, ничком грохнулся в передок саней. Ему опять связали за спиной руки. Только когда сани тронулись обочиной по глубокому снегу, Алеша повернулся на бок; он тут же увидел на дороге одного полицая в своей одежде и спросил Сысоева, шагавшего рядом:

— Привычная работа, да?

— Какая работа? — не понял Сысоев.