– Так титрование ж, – мальчик на минуту задумался, а потом выдал с характерной интонацией Розенкранца, – определение содержания какого-либо вещества путем постепенного смешения анализируемого раствора с контролируемым количеством реагента.

– А-а, – с понимающим видом покивала Геля и рухнула на стул.

– Со вчерашнего из лаболатории не вылазит. Едва его кормежкой выманил под утро – я уж от науки изнемог, говорю – Григорий Вильгельмович, нету ли чего пожрать? А он мне – извините, дорогой друг, я дома не ем. Кухарка, говорит, напужалась, когда у меня тут слегка взорвалась одна машина для опытов. И сбегла. Но в буфете, должно быть, есть какие-то деньги на хозяйство, – стрекотал Щур. Поставил чайник на огонь и принялся мыть посуду, горой громоздящуюся в тазу. – Я на рынок сгонял, селедочки принес знатной. Картохи наварил. Вильгельмович ничего. Поел, не побрезговал. И обратно за титрование – двужильный, не иначе.

Геля аккуратно прикрыла рот (не пристало приличной барышне щелкать зубами, словно собачонка, что ловит мух). Да и, по правде сказать, ничего особенного – если не считать припадка словоохотливости – со Щуром не произошло. Щупальца, как у Ктулху, не выросли, только вот…

Только вот Геля привыкла видеть его чумазым, в заношенном картузе с треснутым козырьком и в пиджаке с чужого плеча, в который можно было запихнуть штуки три таких Щура, – и в этом пиджаке он здорово напоминал краба.

Теперь же без дурацкого пиджака, начисто умытый, в застиранной до бледно-розового цвета косоворотке, стройный, высокий подросток казался еще и каким-то слишком взрослым. На упрямый чистый лоб свисала темная прядь, как у Джонни Деппа, а желтые волчьи глаза светились не насмешкой и вызовом, как обычно, а сосредоточенностью и заботой.

Взрослый. Чужой. Еще и посуду моет – ужас.

Тот, прежний, ей нравился больше.

Чайник, присвистывая и плюясь кипятком, заплясал на примусе.

– Вот же скандалист, – посетовал хозяйственный новый Щур. – С таким разве ж чаю хорошего сваришь? Надо Вильгельмовичу самовар завести.

Сноровисто заварив чаю и подав чашку девочке, Щур плюхнулся на стул и, по-купечески прихлебывая из блюдца, сказал:

– Пейте, пока горячий. Хорошо, что заглянули. У меня делов выше крыши, а как я его одного кину?

– Кого? – не поняла Геля.

– Так Вильгельмовича!

– Он что, плохо себя чувствует? Так я и знала! Надо было вчера папу привести! – заволновалась девочка.

– Вильгельмовича палкой не убьешь, – успокоил ее Щур. – Сказал же – двужильный. Как я от господина аптекаря новые очки притаранил, так он полночи опыты по химии показывал, а после сам за работу засел. Не спали, почитай, а ему хоть бы хны. – Мальчишка потер переносицу и отчаянно зевнул.

– Так что же ты, ступай спать, – жалостливо сказала Геля. – А о Розенкранце не беспокойся. Он не маленький…

– Дак хуже он мальца в сорок раз, – подавив очередной зевок, ответил Щур. – Он же малахольный! За ним глаз да глаз…

– Ничего он не малахольный! – обиделась за химика Геля.

– Много вы понимаете, – отрезал Щур.

– Конечно, ты один у нас все понимаешь!

– Спору нет – в лаболатории он ловко управляется, – неохотно согласился паренек. – Но у него ж вся голова химией забита, и никакой обнакновенной мысли туда уже не влазит! А знаете, куда он обедать шастает?

– Знаю. На Хитровку, – с независимым видом ответила Геля. Вот сейчас Щур начнет орать и, что самое противное, будет абсолютно прав.

На этот раз мальчишка не обманул ее ожиданий.

– Вы, я погляжу, ничем его не лучше! – разъяренно засопев, воскликнул он. – Мало что на Хитровку. Он в «Каторге» закусывать повадился! Хорошо, Рахмет бога своего, татарского, боится. Хоть и упырь…

– Кто это – Рахмет? – заинтересовалась Геля.

– Татарин. В «Каторге» трактирщиком, – мрачно пояснил Щур, – зверюга страшный, его даже деловые опасаются… Но Вильгельмовича трогать не велел. Говорит – грех тому, кто маджзуба обидит. Маджзуб – это по ихней, татарской вере юродивый.

Щур вздохнул. Строгая морщинка, пересекавшая лоб, разгладилась, и он уже добродушно проворчал:

– Как дети малые оба два. За кажным шагом глядеть надо. А мне ж не разорваться…

– Ну ты тоже, знаешь, нахал! – рассердилась Геля. – Григорий Вильгельмович вообще уже взрослый и прекрасно дожил без твоих хлопот до двадцати семи лет!

– О чем спор? – Розенкранц, спустившийся из лаборатории, застал их врасплох.

– Пустое, – отмахнулся Щур. – Чай будете, Григорий Вильгельмович?

– С удовольствием! – Розенкранц придвинул стул и с ходу нажаловался Геле: – Вот, не могу уговорить господина Щура поступить ко мне помощником. Помогите мне, любезная Аполлинария Васильевна! У вашего друга феноменальная память, и он очень, очень способный…

– Я б с дорогой душой, – сказал Щур, подавая ученому чашку. – Только бабка меня со свету сживет. Не любит она образованных.

– Давайте я с ней поговорю! – предложил Григорий Вильгельмович. – Уверен, что смогу убедить вашу бабушку!

– Это вряд ли. Сами понимать должны. – И объяснил Геле: – Папаша у господина Розенкранца больно строгий. Дал денег на опыты и велел отделить радий-D от хлорида свинца. Ежели ты, говорит, чего-то стоишь, то отдели радий-D от этого мусора. – Паренек шумно отхлебнул чаю из блюдечка. – И что ты будешь делать! Хоть тресни, а надо отделять! С папашей разве поспоришь? Родная кровь.

– Боюсь, это я ввел господина Щура в заблуждение, – поспешно произнес Розенкранц. – Я, знаете ли, учился у профессора Резерфорда…

Геля кивнула – она это знала лучше всех. Слышала раз сто.

– И у нас сложилась традиция… Студенческая традиция, знаете ли, – продолжал химик, – называть учителя Папой. А Резерфорд, в свою очередь, называл студентов мальчиками. Только Гейгеру строгое немецкое воспитание не позволяло допускать такого фамильярного отношения, и он, один из всех, называл учителя проф…

– Извините, Григорий Вильгельмович, мне надо бежать, а то в гимназию опоздаю. – Геля поднялась. Слушать о Резерфорде в сто первый раз охоты не было.

– Конечно, конечно, – засуетился Розенкранц. – Но обещайте зайти к нам вечером и повлиять на господина Щура. Ему необходимо учиться!

– Да, я слышала. У мальчика феноменальная память, – кисло заметила Геля.

В гимназию неслась как бешеная антилопа. Настроение было ужасное. Надо же, как эти двое спелись! Опыты, наука, титрование еще какое-то!

Ну ничего. У нее, между прочим, есть занятие поважнее. Она спасает любовь всего человечества, так-то!

Тут Геля задумалась о любви и о том, какая это странная штука. Девчонки в лицее и здесь, в гимназии, постоянно о ней шушукаются. В гимназии даже больше из-за того, что обучение раздельное и в классе нет мальчишек, поэтому о них можно врать и придумывать что угодно, как о каких-нибудь фантастических единорогах, а придуманное вранье всегда интереснее правды.

А вдруг и вся любовь – придуманное вранье?

Хотя вот Динка Лебедева рассказала по секрету одной девочке (естественно, через полчаса об этом знали все), как целовалась со старшеклассником из соседней школы. Но ведь тоже наверняка вранье – что, нельзя было найти кого-нибудь поближе? Пусть и старшеклассника. Динка ужасно красивая, с ней любой бы согласился целоваться.

А вот Геля никогда ни с кем не целовалась. Не считая вчерашнего…

При этой мысли у нее запылали щеки и стало трудно дышать. Но она тут же строго сказала себе – дышать трудно, потому что бежит. А вчерашнее – вовсе не настоящий поцелуй. В щеку целоваться можно с кем попало, даже с теми, кого совсем не любишь. Вот и Щур об этом думать забыл.

Только поднявшись в класс, Геля вспомнила про сегодняшний экзамен.

К ней сразу подскочили несколько девочек и стали наперебой спрашивать, все ли билеты она прошла.

– Все, – улыбнулась Геля и почти честно добавила: – Первый раз в жизни совсем не боюсь экзамена.