– Ладно, фраер, твоя нынче масть, – донесся до нее ужасный сиплый голос и звук смачного плевка. – А ты, профура, вперед ходи да оглядывайся.

И – тишина.

– Ну все, все. Он ушел, – сказал ученый и мягко отстранил от себя девочку.

Облака разошлись, как занавес в театре, и луна беспрепятственно заливала серебристым, холодным светом пустынный пятачок на пересечении Подкопаевского и Хохловского, где прямо на мостовой сидели Геля и Розенкранц.

Внезапно девочка вскрикнула, заметив приближающуюся к ним из темноты фигуру.

– Барышня хорошая, не бойтесь. Это ж я – Щур.

Щур!

Всхлипнув, Геля схватила подбежавшего паренька за руку:

– Щур, миленький, откуда ты здесь?

– Так, ходю за вами. Приглядываю, – буркнул тот и горячо добавил: – Это не наши были. Залетные какие-то. Наши б вас ни в жисть не обидели! Однако рассиживаться тута нечего. Дядечка, уж не знаю вашего прозвания, вы встать смогете?

– Григорий Розенкранц, отныне навечно ваш должник, – ученый протянул мальчишке руку. – Смею заметить, молодой человек, что вы проявили себя истинным ланцелотом!

– Ланцелот – это чего? – шепотом спросил у Гели Щур, пока ученый тряс его за руку, – а то я господскую-то феню не очень…

– Это значит, что ты ужасно храбрый, – так же тихо ответила девочка. – А ты что – один их прогнал? Камешками? А где же Ваня Полубес?

– На работе, – пожал плечами Щур, – ай подушку давит. Пугнуть я их хотел, да не вышло…

– Не знаю, о каком Ване речь, но то, что вы, мой друг, спасли Аполлинарию Васильевну от этих мерзавцев, да еще в одиночку, делает вам честь! – проговорил ученый и печально добавил: – А я, как видите, оплошал…

– Вы себя не казните. Где ж вам было управиться с такой кодлой? – серьезно сказал Щур. – А махались вы будь здоров! Я ажно рот раззявил – не ждал, уж не серчайте, что такой хлипкий барин себя этим окажет… Ланцелотом…

– Я бывший бурш, – пожал плечами Розенкранц.

– Бурш – это кто? – снова зашептал Геле мальчишка.

– Так называют себя немецкие студенты, – Григорий Вильгельмович услышал и ответил сам, – я учился в Германии.

– Вона чего, – присвистнул Щур. – Так вас махаловке в нивирситетах обучают? То-то я гляжу, и Василь Савельич в кулачном деле мастак…

– Василий Савельевич? – заинтересованно поднял брови Розенкранц.

Щур с недоумением покосился на Гелю, но, к счастью, особенно распространяться не стал, а ответил коротко:

– Доктор наш, с полицейской части. – И тут же сам спросил: – Так вы отдышались маленько, господин Розенкранц? Ежели подняться не по силам, я вас на себе доволоку…

– Пустяки, – химик, кряхтя, встал на ноги, – лишь одно… Очки. Друзья, не хотелось бы вас затруднять, но не поищете ли вы мои очки? Я, знаете ли, слеп как летучая мышь…

Растоптанные, искореженные очки Геля отыскала быстро.

– Ах, какая досада, – горестно покачал головой Розенкранц. – Боюсь, вам придется вести меня под руки, иначе я все окрестные столбы пересчитаю… Лбом.

По дороге к особняку чаеторговца Водкина Геля раз сто спросила Розенкранца, уверен ли он, что не нуждается в медицинской помощи? И хотя ученый был изрядно увлечен беседой со Щуром, он с неизменной вежливостью отвечал:

– Благодарю за заботу, любезнейшая Аполлинария Васильевна, но ваши страхи абсолютно безосновательны. Немного пластыря, пара капель меркурохрома, и я буду как новенький!

Не выдержал Щур.

– Вот же прилипла, как банный лист к… прости-господи! Ну, разбили человеку маленько морду. Ну, попинали чутка. Так что ж теперь? Со свету его сживать?

– Ну-ну, господин Щур, помягче, с дамами так нельзя! – укоризненно заметил Розенкранц.

– Да знаю я! Ненароком вырвалось… Прощенья просим, – буркнул грубиян. – А вы лучше расскажите еще про буршей. Уж больно антиресно!

О буршах, известных кутежами и склонностью по малейшему поводу и даже без оного затевать драки, ах, простите, поединки, Григорий Вильгельмович и без того разглагольствовал уже битых четверть часа. Мельком коснувшись студенческих традиций средневековой Европы, он перешел к сравнительным характеристикам бокса, французской борьбы и уличного боя. Коротко говоря, разговор шел о мордобое во всех его проявлениях.

– О, бокс – это искусство, знаете ли, высокое искусство! – заливался Розенкранц. – Я, увы, не владею… Мои методы вульгарны. Несмотря на те сорок тысяч драк, в которых мне довелось принимать участие в бытность мою студентом, да и после, знаете ли… Да… Гхм… С профессиональным боксером мне не тягаться…

Щур полностью разделял мнение химика о боксе, а вот о французской борьбе отзывался весьма неодобрительно:

– Так, цирк один. Людям на потеху. А пользы – шиш. Зацепы нельзя. Подножки нельзя. Приемы болевые нельзя… Курям на смех! Такого бойца наши б псы порвали как тузик тряпку, в две минуты!

– Да что вы! А Климентий Буль и его знаменитый тур-дедет с прыжком? – пылко возражал Розенкранц. – Буль – непревзойденный мастер! Будучи тяжеловесом, действует с необыкновенной легкостью, его манеру борьбы даже сравнивали с акробатикой. Посмотрел бы я, как с ним совладали бы ваши – прошу прощения, Аполлинария Васильевна, – псы! Нет, вы слишком категоричны, друг мой! Спорт тем и отличается от уличной драки, что имеет свои правила, знаете ли. Вам непременно надо почитать дядю Ваню, и вы все поймете. Вы, кстати, читать умеете?

– Маленько умею, – скромно ответил Щур. – А чего за дядя Ваня такой?

– Вы не знаете дядю Ваню? И беретесь рассуждать о французской борьбе? – изумился ученый.

– Я знаю! – обрадовалась Геля. – «Дядя Ваня» – это Чехов, да?

– Нет, моя дорогая, – с сожалением покачал головой Розенкранц. – Дядя Ваня – это Лебедев Иван Владимирович, первоклассный атлет и, более того, прекрасный стратег и теоретик. Его книги «Сила и здоровье», «Тяжелая атлетика», «История французской борьбы» принесли ему широкую и, знаете ли, заслуженную популярность. Вот что, мой друг, – обратился ученый к Щуру, – мы придем, и я отыщу для вас последний выпуск «Геркулеса». Почитаете, а после поговорим… Что же касается правил и ограничений – вам бы, знаете ли, без сомнений, понравился муай тай. Один сиамский матрос показал мне…

Дальше беседа плавно перетекла в пантомиму.

Время было позднее, и редкие прохожие жались по стеночкам, стараясь держаться подальше от окровавленного господина с подбитым глазом, выделывающего под фонарем удивительные штуки кулаками и ногами.

Щур не сводил с Розенкранца сияющего взгляда, Геле же и дела не было до дяди Вани, сиамского матроса, Ван-Риля, Абдуялу-Нияза и прочих прославленных драчунов. Ее беспокоило лишь то, что глаз Григория Вильгельмовича наливается сиреневым и лиловым, на скуле кровоточит ссадина, костяшки рук разбиты, а, выкидывая очередное безумное па, ученый болезненно морщится и прижимает локоть к боку. И Геля молчаливо, но непреклонно, как пастушья собака овцу, тянула и подталкивала Розенкранца к дому.

Гелины маневры не укрылись от внимания ее спутников. Щур сердито косился на нее, но на этот раз благоразумно воздерживался от замечаний. А Розенкранц внезапно изрек:

– Вы совершенно правы, любезнейшая Аполлинария Васильевна. Мы, мужчины, иногда слишком хвастливы и легкомысленны для того, чтобы позаботиться о себе, и эта нелегкая задача ложится на плечи дам…

– Еще чего. Я сам о ком хошь позаботюсь, – угрюмо парировал Щур.

– Замечание принимается, – отозвался ученый, – в пылу дискуссий о предназначении полов мы иногда забываем, что мужчины и женщины – не враждующие силы, а представители одного вида – Homo sapiens…

– Кого представители? – паренек мучительно сморщил лоб.

– Homo sapiens, человек разумный, вид рода Люди из семейства гоминид в отряде приматов… И людям, судя по всему, гораздо проще позаботиться друг о друге, чем о самих себе. Возможно, именно в этом и заключается предназначение полов…

– Во вы соображаете, Григорий Вильгельмович! – восхитился Щур. – Да ежели б у меня котелок так варил, я б уже давно в эти самые люди выбился! А может, и в отряд приматов бы взяли. Только про полы я не особо понял – какое у них может быть назначение, кроме как чтоб по им ходить?