потому что оно еще может вернуться и даже еще в лучшем виде. Наоборот, общие начала

тут как раз и утверждают себя путем самораздробления в инобытии, чтобы потом опять

восстановиться и притом в более совершенном виде. В такой трагедии есть нечто

нормальное и безболезненное, нечто как бы вполне естественное.

Вот почему всякая гибель здесь в основе своей есть нечто наивное и даже смешное.

И вот почему люди здесь гибнут, а боги хохочут. Вот возникла гроза, которая принесла

огромный вред посевам и, может быть, убила много людей, что, несомненно, трагично.

Однако о такой грозе читаем у поэта:

Ты скажешь: ветреная Геба,

Кормя Зевесова орла,

Громокипящий клубок с неба,

Смеясь, на землю пролила.

Если мы теперь спросим, трагична ли эта гроза или [214] юмористична, то древний

человек просто нас не понял бы. Это – и то и другое вместе. Для Гомера – это вообще

норма. Но это является нормой также и для трагиков, которых в этом смысле напрасно

противопоставляют Гомеру. Как Гомеру приписывались многочисленные юмористические

поэмы, и это имело свой великий исторический и эстетический смысл, точно так же и

каждый греческий трагик, кроме трагедии, писал еще и т. н. сатировские драмы, которые,

с точки зрения европейского вкуса, представляют собой сплошную нелепость: как-де это

так – после потрясающей трагической трилогии Эсхила тут же непосредственно

исполнялась в театре сатировская драма, комичная, юмористичная и ироничная, и притом

на те же темы, что и трилогия? Трагедия, юмор, ирония и сатира в последней своей

глубине являли здесь собою один и тот же, единый и нераздельный эстетический феномен.

Для античного сознания понимать смерть трагически, наивно, юмористически,

иронически и сатирически есть одно и то же.

Само собою разумеется, что это существенное единство эстетических категорий в

античной мифологии и в античной литературе было в разные времена разным, и в разные

времена оно имело разный художественный и социальный смысл. Поэтому и у Гомера оно

было не то, чем оно было в первобытном искусстве; у трагиков – не тем, чем оно было у

Гомера; и у комиков – не тем, чем у трагиков. Все же в основном оно характерно для всей

языческой мифологии, хотя оно и имело свою историю. В глубине тысячелетий оно было

реальной верой народных масс. На ступени Гомера оно уже настолько приняло

эмансипированный вид, что свидетельствовало о начале научного и мыслительного

подхода к действительности и свидетельствовало о шатании всей мифологии. На ступени

Аристофана оно было свидетельством гибели старинной мифологии, а у Лукиана это уже

не гибель, а просто издевательство или литературный прием.

Таким образом, единство художественного стиля Гомера ощущается как

исторически, так и логически, или диалектически. Множество разных побочных стилей

только лишает художественное единство гомеровских поэм мертвенности и

неподвижности и демонстрирует эстетическое бурление в нем многочисленных неизменно

живых и остро борющихся тенденций.

2. Аналогия с изобразительным искусством. Лучшим доказательством

необходимости рассматривать стиль Гомера с точки зрения социально-исторических

напластований является та картина, которую дает нам греческое изобразительное

искусство. Это искусство имело длинную историю своего стиля, и стили эти вполне

сопоставимы с Гомером. Гомер уже давно освещается в науке с точки зрения памятников

изобразительного искусства тех веков, когда складывался гомеровский эпос. Еще в 1884 г.

В. Гельбиг в своей работе «Гомеровский эпос, [215]

объясненный с помощью памятников искусства»,34) удачно сопоставил наиденные

Шлиманом изображения с тем, что дает нам Гомер. В 1933 г. появилась большая книга М.

П. Нильсона «Гомер и Микены»,35) а в 1950 г. работа Лоример «Гомер и памятники»,36) где

[216] мы находим уже огромное количество такого рода сопоставлений. Отметим самую

последнюю работу из этой области, ставящую перед собою не просто проблему

сравнения, но проблему сравнения в отношении стиля. Это работа К. Шефольда

«Археологические данные к стилю Гомера».37)

Шефольд исходит из тех исследований Гомера, которые намечали в нем

напластования многочисленных предыдущих эпох, ближайшим же образом из работ

Шадевальдта и Мюлля.38)

С этой точки зрения уже оказывается невозможным относить Гомера к VIII–VII вв.

до н. э. Если исходить из того, что Гомер вообще соответствует геометрическому стилю в

изобразительном искусстве, то ранний геометрический стиль, несомненно, предшествует

Гомеру, потому что этот стиль исключает изображение тех или других цельных сказаний, а

ограничивается только изображением разных предметов, имеющих самостоятельное

значение вроде колесниц, состязаний, культовых плачей и хороводов, процессий и пр.

Чтобы устанавливать параллелизм между Гомером и геометрическим стилем, нужно

говорить только о позднем геометрическом стиле, где действительно появляется

небольшое число индивидуализированных фигур, занятых тем или другим, но всегда

определенным действием. Это в изобразительном искусстве VII в. до н. э. Но и это не

подходит для Гомера.

Если вообще сопоставить Гомера с изобразительным искусством, то нужно уже

выходить за пределы геометрического стиля и пользоваться уже стилем архаики, т. е.

вращаться в области искусства VI в. Здесь, в десятилетия, окружающие знаменательную

дату 566 г., когда были установлены Панафинейские празднества, мы действительно

имеем четко индивидуализированные фигуры, примером чего являются 260 изображений

на знаменитой вазе Клития во Флоренции. Эта ваза, иллюстрирующая циклические

поэмы, свидетельствует о том, что поэмы Гомера никак нельзя отрывать от эпического

цикла и что окончательное оформление «Илиады» и «Одиссеи» относится ко времени

Солона и Писистрата, т. е. к VI в. до н. э.

Сначала в Коринфе, а с 590 г. и в Аттике мы находим проникновение эпических

сюжетов в вазопись с их вполне четким индивидуальным оформлением. Шефольд и

использованные им исследователи Гомера исходят из того, что именно здесь, именно в VI

в. прежние общенародные сказания стали изображаться с точки зрения того или другого

самостоятельного индивидуума. [217] «Илиада» изображает гнев Ахилла, т. е. всего только

один из мелких эпизодов десятого года Троянской войны. Тем не менее изображение этого

гнева дается так, как будто бы война только началась или находится в самом разгаре.

Война дана здесь не сама по себе, как это было раньше, но с точки зрения одного

индивидуума, именно с точки зрения Ахилла и его гнева. Точно так же старая Телемахида

и прочие сказания о возвращении героев даны в «Одиссее» только с точки зрения одного

героического индивидуума, т. е. Одиссея. В этой индивидуализации и заключается

небывалое новаторство Гомера, а в изобразительном искусстве этому соответствует не

геометрический стиль VIII–VII вв., но архаический стиль VI в.

Гомеровские сцены совета богов или битвы богов появляются в изобразительном

искусстве не раньше 570 г. Раньше их здесь совсем не было. Теперь же можно много раз

наблюдать, как сражается какое-нибудь божество с чудовищем или как группа божеств

сражается с группой гигантов. Можно наблюдать даже большее. В изобразительном

искусстве VI в. видно, как постепенно чудовища превращаются в нечто сказочное, являясь

даже украшением сосудов. Они постепенно теряют свою силу, но зато приобретают ту или

иную привлекательность и носят печать различных человеческих настроений, точь-в-точь

как мифология в позднейших слоях гомеровского эпоса (такова, например, Артемида в