Это если не обыденное, привычное, то по меньшей мере внимательное отношение к смерти перекликается с интересом Жарри к бретонской культуре. В кельтско-бретонском мировоззрении смерть занимала важное место («В кельтской литературе идея смерти доминирует надо всеми другими и все к ней ведет»[34]), и кельты верили, что умершие не уходят, а находятся между живыми, иначе говоря, смерть есть лишь преобразование материи (см. подробнее в комментариях к «Фаустроллю»). Жарри всегда подчеркивал свое бретонское происхождение, сознательно подчеркивал бретонский акцент и видел себя бретонцем, даже занимая сторону матери-бретонки в семейных ссорах с «беспородным» отцом. Позже он посвятит немало сил пропаганде бретонской культуры в издававшемся им журнале «Периндерион» (Perhindérion, бретон. «Прощение», 2 номера, март-июнь 1896), вставляя также отсылки к миру Бретани во многие произведения: не довольствуясь собственным интересом и проникновением в эту культуру, Жарри пытался принести ее в современную ему литературу[35].

Отчасти связанным с влечением к Бретани можно признать присущий Жарри интерес к народной культуре — хотя отдельные исследователи связывают такое влечение с характерной для конца века общей усталостью от книг. На это можно возразить, что подобной усталости у Жарри не видно, и даже в относительно позднем «Суперсамце» он с увлечением выстраивает чуть ли не все повествование на книжных цитатах. Интерес к народному творчеству (тоже, кстати, в значительной степени книжный, ни о каких активных поисках фольклора со стороны Жарри не известно), как и в случае с кельтицизмом, скорее можно объяснить тем же стремлением отыскать иной тип дискурса, свободный от латинско-картезианского рацио. Это не значит, что классический «европейский» разум им отвергался — мы уже отметили выше, что Жарри не отказывается ни от одной грани своей культуры, заставляя их играть друг с другом, — он просто дополняется народным примитивизмом. Идет ли речь о популяризации народных гравюр в журнале «Имажье» (l’Ymagier), издававшемся Жарри совместно с Реми де Гурмоном[36], о включении в ткань повествования старых народных песен[37], о частом использовании жаргона или о самом замысле «Альманахов Папаши Убю», воскрешавших популярные альманахи XVII–XVIII вв., — очевидно желание Жарри вывести на свет эту культуру, по большому счету незнакомую его читателю.

Конечно, помимо своего рода просветительства, популяризация и бретонской, и народной культуры была для Жарри своего рода эстетической провокацией. Уже само издание роскошного журнала о никому не известных кельтских святых или старинных гравюр переворачивало с ног на голову привычную систему ценностей и бросало вызов мирку не только буржуа, но и удобно устроившихся деятелей официальной культуры. Поэтому при знакомстве с произведениями Жарри не следует упускать из виду заложенный в них элемент контркультуры. Хотя Жарри и не выдвигал никаких политических теорий, а о возможных проектах переустройства общественного строя высказывался довольно расплывчато, его интерпретация политики делает его противником действующей власти по всем тогдашним острым темам. В своих книгах он явно симпатизирует анархизму, не столько как оформленному политическому течению (так дадаисты печатали свои бюллетени черной и красной красками, в цветах анархии), сколько состоянию ума. Свободный от прямых идеологических отсылок к современности «Убю король» был исподволь напитан отвращением Жарри к доминирующей идеологии, всем этим Литтре, Ренанам и Тэнам, на которых зиждился расцвет III Республики, а потому пьеса повсеместно воспринималась, по словам Лорана Тайяда, как «новая битва Эрнани» против театрального академизма и буржуа. Созданию контркультуры своего времени Жарри способствует не столько разрушением или осмеянием готовых идей, сколько укреплением новой эстетики — символистской, опирающейся на культ Я, симпатизирующей анархисту в противовес буржуа, призывающей на помощь философию и метафизику лишь с целью подорвать столетия рационализма и недавнего позитивистского сциентизма.

Наконец, в каком-то смысле все эти идеологические поля — школярское ерничество, скатология, народная культура, жаргонное словотворчество и создание новой эстетики — сливаются в интересе Жарри к Рабле[38]. Это мощное влияние проходит практически через все книги Жарри; конечно, истоки его вдохновения не исчерпываются единственно Рабле, однако многие элементы и магистральные темы творчества Жарри отсылают именно к нему. Так, обращаясь к темам и знакам народной культуры, Жарри часто заимствует или проверяет их у Рабле (которого он знает почти наизусть), если те или иные сведения не доступны напрямую. Довольно рано он начинает и «выковывать» свой собственный язык на манер раблезианских нововведений, перенимает у него отдельные темы и интонации, которые затем творчески переплавляет в ткань собственных книг. Особенно заметно такое заимствование тем в «Фаустролле»: то же инициатическое путешествие, то же посещение книг или символических островов; некоторые посвящения в главах «Фаустролля» напрямую отсылают к «Гаргантюа и Пантагрюэлю» самим способом охарактеризовать адресата. Наконец, одним из самых продолжительных по времени проектов, наряду с «Убю», которого Жарри, по сути, писал и переписывал всю жизнь, стала оперетта «Пантагрюэль», над которой Жарри работал с перерывами более десяти лет.

Парадоксальным образом, самое известное произведение Жарри, ставшее почти что синонимом его имени — впрочем, не без усилий со стороны самого писателя, подражавшего в конце своей жизни говорку и поступкам Папаши Убю, — наконец, одно из самых известных произведений авангардного театра не имеет автора в принятом смысле этого слова. Такое «сиротливое» положение собственного детища Жарри отчасти обыгрывает в «Фаустролле», где «Убю король» числится в списке равных книг доктора без упоминания автора, как Библия и «Одиссея». То, что Жарри не является в полной мере автором пьесы, сегодня установлено с документальной точностью, — хотя и сразу после смерти писателя его ближайший друг Альфред Валетт отметил в некрологе, что «самое известное произведение Жарри написано в коллеже совместно с двумя приятелями» (Mercure de France, декабрь 1907 г.).

Еще до прибытия Жарри в лицей города Ренна в октябре 1888 г. в устном фольклоре тамошних лицеистов существовали основные элементы «саги» о будущем Убю[39]. Были проработаны повадки, внешние очертания героя и его язык, в том числе знаменитое merdre (окраска этого жаргона была подчеркнуто скатологической — «Колбаски Папаши Эбе, или Поляки», 1885, — а не фаллической, как позже у Жарри, чему объяснением и возраст авторов, и зачастую семейная аудитория их пьес). Мишенью насмешек школяров был Феликс Эбер (1832–1918), тогда пятидесятипятилетний профессор физики в старших классах[40]. Он фигурировал в этих скетчах под несметным числом прозвищ: папаша Эбе, Эбер, Эбанс, Эбуй, П.Э. как Папаша Эбер и пр.; ставшее теперь классическим Убю было придумано уже одним Жарри и значительно позже, в Париже.

Основными авторами этой саги были братья Морен — старший, Шарль-Габриэль (1869–1924), и однокашник Жарри Анри-Жозеф (1873–1937). Старший Морен быстро сближается с Жарри и приобщает его к текстам, составляющим жесту Папаши Эбе, которые они ставят в самодеятельном театре марионеток сначала дома у братьев в декабре 1888–январе 1889 гг., затем, с 1890-го, у Жарри; постепенно к существующим прибавляются пьесы, написанные уже в соавторстве с Жарри. Не исключено, что сам «Папаша Эбе» был зрителем некоторых из этих пьес, не узнавая себя, подобно многим другим жертвам ученических насмешек[41]. Этот театр марионеток Жарри позже назовет Театром Фуйнансов (Théâtre des Phynances). Там также ставятся другие пьесы об учениках и преподавателях лицея: «Проспиртованные» (1890) и «Онезим»; Шарль Морен в одиночку пишет «Охоту на Многогранника» (1889–1890). Попыткой сплавления многих таких юношеских набросков становится вставной «Гиньоль» в сборнике Жарри «Песочные часы памяти» (1894); так жеста папаши Убю обретет первое печатное воплощение[42]. Известно, что Морен, также оказавшийся в Париже и поступивший, в отличие от Жарри, в Политехническую школу, в 1894 г. сам дает Жарри согласие на использование и возможную переделку лицейских пьес (видимо, не предполагая, что из этого выйдет какой-то толк, да, наверное, и просто «повзрослев»).