Уильяму Эльсону — любознательному ученому и заботливому отцу — не терпелось пустить ток.

— Минуточку, — остановил его Артур Гауф.

— В чем дело? — обернулся к нему химик.

— Видите ли, — сказал инженер, — наверное, этот механизм в действительности даст желаемый эффект… но, возможно, что ничего и не произойдет или результат будет совсем иным. Опять же, машина была собрана несколько поспешно…

— Что ж, тем лучше для чистоты эксперимента, — перебил его Эльсон и с силой вдавил кнопку.

Андре Маркей не пошевелился.

Казалось, ему было даже приятно.

Не отрывавшиеся от стекла ученые решили, что Маркей совершенно ясно понимал, чего хотела от него машина. Поскольку именно в это мгновение он в полусне пробормотал:

— Я ее обожаю.

Автомат, таким образом, работал в точном соответствии с расчетами конструкторов; затем, однако, произошло нечто совершенно неописуемое — явление, которое сложные уравнения должны были предвидеть.

Всем известно, что при контакте двух электродинамических машин основной заряд исходит от той, чья мощность больше.

Но в этой отрицавшей все законы физики цепи, соединявшей нервную систему Суперсамца и пресловутые одиннадцать тысяч вольт — было ли это все еще электричество или уже нечто бо́льшее, — сомнений быть не могло: человек влиял на Машину-вызывающую-любовь.

Иначе говоря — как и должно было случиться с точки зрения математики, если аппарат действительно порождал любовь, — МАШИНА ВЛЮБИЛАСЬ В ЧЕЛОВЕКА.

Артур Гауф прыжками слетел по лесенке и, сорвав висевшую рядом с динамо трубку переговорного устройства, в ужасе сообщил, что машина и вправду стала приемником напряжения и вертится в обратную сторону с неведомой и восхитительной скоростью.

— Никогда бы не поверил, что подобное вообще возможно… никогда… но в сущности, ведь это так естественно! — бормотал доктор. — Во времена, когда металл и механизмы достигают невиданного могущества, человеку, чтобы выжить, приходится быть сильнее машин, как когда-то он стал сильнее диких зверей… Банальное приспособление к среде… Но перед нами поистине первый человек будущего…

Тем временем Артур Гауф — в отличие от своих коллег бывший человеком практичным — машинально, чтобы не терять неожиданный источник энергии, подключил динамо к аккумуляторной батарее…

Но, едва успел он подняться к двум остальным участникам эксперимента, его глазам предстало ужасающее зрелище: то ли нервное напряжение Суперсамца достигло невероятной мощи, то ли, наоборот, он не выдержал натиска машины (поскольку как раз начинал просыпаться) и аккумуляторы, только что стонавшие от натуги, теперь оказались сильнее и отдавали излишек полученного напряжения, то ли по какой иной причине, но его платиновая корона раскалилась добела.

Изогнувшись от невыносимой боли, Маркей сорвал державшие его у локтей ремни и поднес руки к голове; корона (скорее всего, из-за просчета конструкторов, которым Уильям Эльсон впоследствии с горечью попрекал Артура Гауфа, — стеклянная пластина была, скорее всего, недостаточно плотной или же чересчур плавкой) внезапно съехала набок и разошлась посередине.

Капли расплавленного стекла, подобно слезам, текли по лицу Суперсамца.

Падая на пол, они лопались с оглушительным треском, словно батавские слезы.

Известно, что стекло, сжиженное и закаленное при особых условиях — в данном случае, подкисленной водой контактных губок — превращается в крайне взрывчатые капли.

Из своего убежища трое наблюдателей ясно видели, как корона на голове у Суперсамца качнулась и раскаленной челюстью впилась всеми своими зубцами ему в виски. Взвыв от боли, Маркей подскочил, обрывая последние провода и электроды, извивавшиеся у него за спиной.

Маркей несся по лестницам… Эльсон, инженер и доктор поняли, до чего жалко и трагично должна выглядеть собака с привязанной к хвосту жестянкой.

Когда они выбежали на улицу, бьющийся в судорогах силуэт с нечеловеческой скоростью удалялся из виду, кидаемый чудовищной болью из стороны в сторону; стальной рукой он ухватился за садовую решетку — пытаясь вырваться из обжигающих объятий, освободиться от невыносимого страдания, — и согнул два чугунных прута, точно они были из воска.

Сдернутые провода тем временем метались по коридору замка, убив на месте выскочившего на шум слугу и запалив обивку — даже не вспыхнув толком, ткань неспешно растаяла, точно ее слизнула алая горячая губа.

А нагое тело Андре Маркея, местами еще покрытое червлеными блестками, обвивало стылые прутья решетки — или это они оплетали его своими стальными щупальцами…

Так умер Суперсамец — скрученный не покорившимся ему железом.

Элен Эльсон поправилась и вышла замуж.

Ее единственным условием при выборе супруга было требование ограничить проявления своей любви благоразумными рамками человеческих возможностей…

С поисками подходящего кандидата… справились, играя.

Некоему искусному ювелиру она заказала подменить огромную жемчужину на обручальном кольце, которое она верно носит, одной из застывших слез Суперсамца.

Впервые я увидел Альфреда Жарри на одном из вечеров журнала «Плюм» — «вторых» вечеров, тех, про которые говорили, что они не идут ни в какое сравнение с «первыми». Кафе «Золотое Солнце» успело сменить вывеску и именовалось теперь «Отъездом». Без сомнения, это грустное название ускорило конец литературных сборищ, а среди них — и вечеров «Плюма». Подобное приглашение к путешествию быстро развело нас в разные стороны, подальше друг от друга! И все же в подвальчике на площади Сен-Мишель еще прошло несколько славных собраний, куда по старой дружбе забрели некоторые из нас.

На тот вечер, о котором идет речь, Альфред Жарри ворвался, как мне показалось, Потоком во плоти — юным Потоком, безбородым, в насквозь промокшей одежде. Небольшие отвислые усики, редингот с болтающимися полами, мятая рубашка и башмаки велосипедиста — все было мягким, будто сделанным из губки; этот полубог был еще влажным, словно он только что поднялся, промокший, со своего ложа, по которому промчался волной.

Мы выпили по стаканчику крепкого портера и понравились друг другу. Он прочитал стихи с металлическими рифмами на -орд и -ард. Затем, выслушав новую песенку Казальса, мы удалились во время необузданного кекуока, в который ринулись Рене Пюо, Шарль Дури, Робер Шеффер и две дамы с распущенными волосами.

Я провел с Альфредом Жарри почти всю ночь, шагая взад и вперед по бульвару Сен-Жермен; мы разговаривали о геральдике, ересях, стихосложении. Он рассказал мне о моряках, среди которых прожил добрую часть минувшего года, и о театре марионеток, со сцены которого впервые явился миру Убю. Речь Альфреда Жарри была четкой, значительной, быстрой, иногда высокопарной. Он мог остановиться на полуслове, рассмеяться и тут же стать серьезным, как прежде. Кожа на его лбу беспрерывно двигалась — но не поперек, как это обычно бывает, а вдоль. Около четырех часов утра к нам подошел прохожий и спросил, как пройти на улицу Плезанс. Жарри мгновенно вытащил револьвер, приказал незнакомцу отойти на шесть шагов и только после этого дал ему разъяснения. Потом мы расстались, и он отправился к себе, в «большую ризницу» на улице Касетт, пригласив меня его навестить.

— Господин Альфред Жарри?

— Третий этаж с половиной.

Ответ консьержки меня озадачил. Я поднялся к Альфреду Жарри, который и впрямь жил на третьем с половиной этаже. Потолки в комнатах этого дома были достаточно высокими, поэтому хозяин поделил этажи надвое. Таким образом в доме, который существует и по сю пору, стало пятнадцать этажей, но поскольку он вовсе не был выше других домов квартала, то в результате выглядел как уменьшенная копия небоскреба.