До чего же прекрасен закат! ах нет, это луна, глядящаяся неподвижным оком в бочку вина, размерами превосходящую корабль, или легчайшей пробкой пляшущая в итальянской плетеной фляге. Небо нашлось червонным золотом — не хватает только птицы с крыльями размахом в пятьсот метров, уж она-то распорола бы небеса. Простые здания, цоколь этих огненных колонн, движутся, точно живые, но как-то слишком уж романтично! Смотрите — там, на башнях раскрываются глаза, а увенчанные башенками выступы грозно нависают, точно киверы миниатюрных жандармов. Две женщины распахнули окно и полощутся на ветру, словно вывешенные на просушку смирительные рубашки. А вот и птица:

Великий Ангел (который на самом деле не ангел, а Князь) после идеально черного, как у стрижа, полета стремительно низвергается на землю, точно забытая небесным кровельщиком наковальня. Заменив громоотвод на крыше, циркуль складывается и раскрывается, замыкая Навуходоносора в круг. Колдуя, руки призывают преображение. Волосы короля не встают торчком, а лишь бессильно повисают, подобно мокрой шерсти моржа: их кончики уже не вынуждают закрываться чувствительные гнойнички, которыми кишат окружившие их водоросли, устланные зоофитами, этим зеркалом для всех звезд неба; крошечные крылышки трепещут в такт лягушачьим перепонкам. Голубые шипы взбираются вверх по теченью слез. Процессия заплаканных зрачков неспешно тянется к коленям бордового неба, но ангел сковал новорождённое чудовище кровью стеклянного дворца и бросил его в бездну бутылочного цвета.

У реки огромное податливое лицо, так и просящее пощечины веслом, заплывшая складками шея и голубоватая кожа с зеленым пушком. На руках, прижимая к сердцу, она баюкает маленький Остров, очертаниями напоминающий куколку бабочки. Луг в нарядном зеленом платье засыпает, положив руку под голову.

На краю Бесконечности высится прямоугольный белый крест, где терпят муки демоны во главе со злым Разбойником. Вокруг этого прямоугольника тянется забор, также белый, с решеткой, украшенной выпуклыми пятиконечными звездами. С неба по диагонали спускается ангел; преклонив колена, он молится, спокоен и светел, точно пена на морской волне — а стаи рогатых рыб, фиглярствующая свита божественного Ихтиса, отплывают к кресту, всаженному в дракона, с ног до головы покрытого зеленой чешуей за исключением раздвоенного кончика его розового языка. Истекающее кровью существо с взъерошенными волосами и мелкими глазами, что твоя чечевица, обвивается вокруг дерева. Время от времени на поляну выкатывается кувыркающийся зеленый Пьеро. Тогда все бесы с физиономиями клоунов или мандрилов разводят шире хвостовые плавники — так расставляет ноги акробат под тяжестью партнеров, — и, взывая к безжалостному ангелу (А как нащот паразвлечься са мной, мистер Верный Мужинёк?), отправляются к Страстям, покачивая Шутовскою шевелюрой, блестящей от морской соли.

Господь молод и добр, его украшает розовый нимб. У него голубое платье и плавные жесты. У древа кривой комель и косые листочки. Другие деревья просто зелены и всё. В обожающем взгляде Адама вопрос: обожает ли его Ева? Они на коленях. Ангел Люцифер, своей старостью напоминающий само время или дряхлого матроса, которого Синдбад забил камнями, тянется позолоченными рожками к простирающемуся сбоку от земли эфирному своду.

Душа укутана в Любовь — неотвратимо напоминающую вуаль, прозрачную, как время — и оттого похожа на скрытый от посторонних взглядов кокон бабочки. Она ступает по перевернутым черепам. Над стеной, что служит ей укрытием, солдатня потрясает оружием. Яд окропляет ей лоб. Престарелые монстры, вросшие в стену, тихонько посмеиваются в позеленевшие от времени бороды. Но сердце остается иссиня-красным и, только будучи искусно скрыто невидимой, как время, дымкой (которую само и ткет), переходит в лиловый.

Пока раздувшаяся щека шута гложет сошедших с гобелена львов, его безукоризненно округлый горб скрывает под собой весь мир. Малиновый шелк его гаерских одеяний заткан крестями и бубнами, и, благословляя солнце и зеленые деревья, он обмахивает их своим кропилом с бубенцами.

Гора красна, над нею — солнце и свод небес. Вверх устремлен перст указующий. Внезапно скалы начинают расти, и верхушка (хотя она у них, бесспорно, есть) уже не видна. Те, кто до нее так и не добрался, стремительно опускают голову вниз. Кто-то падает на спину, выставив руки, и роняет на камни гитару. Другой, пятясь, выжидает подле своих бутылок. Еще один в изнеможении ложится на дорогу и лишь глазами следит за продолжающими восхождение. Палец по-прежнему нацелен в небо, и солнце, торопясь исчезнуть, ждет, пока его приказу подчинятся остальные.

Бояться нечего — страшны лишь осиротевшая виселица, мост на рассохшихся опорах да тень, которой мало ее мрака. Страх, отводя глаза, держит сомкнутыми губы и смеженными веки даже у маски из безжизненного камня.

Геенна огненная — на самом деле жидкая и состоит из крови, а значит, можно видеть, что творится на дне. Она обычно покрывает мучеников с головой, и лишь одна рука, подобно ветке дерева, затопленного половодьем, сиротливо вздымается над каждым телом, тщась прикоснуться к миру без огня. Но путь ей преграждает разевающая пасть ехидна. Все это море полыхающей крови бьется об огромную скалу, с которой грешники и падают в клокочущую лаву. Там реет алый ангел, которому хватает одного лишь мановения руки, чтобы сказать: сверху вниз.

Над яслями Богородицы и ее Сына, над ослицей и крестом сияет крохотная алая звезда. Небо сине. Звездочка оборачивается нимбом. Господь освободил животное от бремени креста, и несет его сам на новообретенном человеческом плече. Чернь креста розовеет, синее небо окрашивается фиолетовым. Дорога тянется прямо, белесая, точно рука распятого.

Но увы! распятие вдруг налилось кумачом — будто на лезвии, поднесенном к ране, проступила кровь. Над телом, повисшим на конце протянутой дороги, расплывается кровавое пятно глаз и бороды; простершись над образом в деревянном зеркале, губы Христа неслышно шепчут: и-х-ц-и.

Взвалив на спину горб, выпятив брюхо, с выгнутой шеей и патлами, что стелятся по ветру вслед метле, пронзающей ее подобно вертелу, летит она под грифами древних колонн — побегами кроваво-красного небосвода, стрелками-указателями по дороге к Дьяволу.

Вознесшись на небо, Господь, увенчанный голубой пентаграммой, благословляет и разбрасывает семена новой жизни; свод небес сияет насыщенной лазурью. Идея вознесения возжигает алое пламя, нимб Господа отражается в золоте звезд. Каждое солнце похоже на гигантский клевер с четырьмя листьями, расцвеченный по образу креста. И из всего несозданного соткано белое убранство неделимой Формы.

Спокойную, точно зацветшая вода, поверхность ложа искажает волнообразное движенье вытянутых рук — скорее даже не рук, а двух прядей старухи-смерти. Пробор меж ними плавно изгибается, как купол древнего собора, и струится на манер следов прожорливой пиявки. Грибами, вздувшимися на гниющем трупе, в остекленевших судорогах агонии всплывают, заслоняя друг друга, чьи-то налитые кровью лица. Первый из лекарей — необъятный, точно сфера, на которой покоится купол, и обстоятельный под стать трапеции — рассекает себе глаза и раскрашивает щеки; второй наслаждается внешним равновесием между линзами своих очков и выверяет диагноз по равномерному колебанию часовой гири; третий, уже совсем старик, прикрывается белой вуалью оставшихся волос и в отчаянии объявляет, что красота возвращается в сферу умозрительного, оставляя его собственный разум ни с чем; четвертый молча наблюдает, ничего не понимая… за любовником, который взметает ресницы в противоположном направлении от прочерченных слезами дорожек — к небу, туда, где парят журавли, куда устремлены сложенные руки молящегося или ладони пловца (если следовать позе ежедневного преклонения брахманов хурмокум), — и плывет вслед за своей душой.