Навуходоносор, обращенный в зверя
До чего же прекрасен закат! ах нет, это луна, глядящаяся неподвижным оком в бочку вина, размерами превосходящую корабль, или легчайшей пробкой пляшущая в итальянской плетеной фляге. Небо нашлось червонным золотом — не хватает только птицы с крыльями размахом в пятьсот метров, уж она-то распорола бы небеса. Простые здания, цоколь этих огненных колонн, движутся, точно живые, но как-то слишком уж романтично! Смотрите — там, на башнях раскрываются глаза, а увенчанные башенками выступы грозно нависают, точно киверы миниатюрных жандармов. Две женщины распахнули окно и полощутся на ветру, словно вывешенные на просушку смирительные рубашки. А вот и птица:
Великий Ангел (который на самом деле не ангел, а Князь) после идеально черного, как у стрижа, полета стремительно низвергается на землю, точно забытая небесным кровельщиком наковальня. Заменив громоотвод на крыше, циркуль складывается и раскрывается, замыкая Навуходоносора в круг. Колдуя, руки призывают преображение. Волосы короля не встают торчком, а лишь бессильно повисают, подобно мокрой шерсти моржа: их кончики уже не вынуждают закрываться чувствительные гнойнички, которыми кишат окружившие их водоросли, устланные зоофитами, этим зеркалом для всех звезд неба; крошечные крылышки трепещут в такт лягушачьим перепонкам. Голубые шипы взбираются вверх по теченью слез. Процессия заплаканных зрачков неспешно тянется к коленям бордового неба, но ангел сковал новорождённое чудовище кровью стеклянного дворца и бросил его в бездну бутылочного цвета.
Река и луг
У реки огромное податливое лицо, так и просящее пощечины веслом, заплывшая складками шея и голубоватая кожа с зеленым пушком. На руках, прижимая к сердцу, она баюкает маленький Остров, очертаниями напоминающий куколку бабочки. Луг в нарядном зеленом платье засыпает, положив руку под голову.
По направлению к кресту
На краю Бесконечности высится прямоугольный белый крест, где терпят муки демоны во главе со злым Разбойником. Вокруг этого прямоугольника тянется забор, также белый, с решеткой, украшенной выпуклыми пятиконечными звездами. С неба по диагонали спускается ангел; преклонив колена, он молится, спокоен и светел, точно пена на морской волне — а стаи рогатых рыб, фиглярствующая свита божественного Ихтиса, отплывают к кресту, всаженному в дракона, с ног до головы покрытого зеленой чешуей за исключением раздвоенного кончика его розового языка. Истекающее кровью существо с взъерошенными волосами и мелкими глазами, что твоя чечевица, обвивается вокруг дерева. Время от времени на поляну выкатывается кувыркающийся зеленый Пьеро. Тогда все бесы с физиономиями клоунов или мандрилов разводят шире хвостовые плавники — так расставляет ноги акробат под тяжестью партнеров, — и, взывая к безжалостному ангелу (А как нащот паразвлечься са мной, мистер Верный Мужинёк?), отправляются к Страстям, покачивая Шутовскою шевелюрой, блестящей от морской соли.
Господь запрещает Адаму и Еве прикасаться к древу познания. Падение ангела Люцифера
Господь молод и добр, его украшает розовый нимб. У него голубое платье и плавные жесты. У древа кривой комель и косые листочки. Другие деревья просто зелены и всё. В обожающем взгляде Адама вопрос: обожает ли его Ева? Они на коленях. Ангел Люцифер, своей старостью напоминающий само время или дряхлого матроса, которого Синдбад забил камнями, тянется позолоченными рожками к простирающемуся сбоку от земли эфирному своду.
Любовь
Душа укутана в Любовь — неотвратимо напоминающую вуаль, прозрачную, как время — и оттого похожа на скрытый от посторонних взглядов кокон бабочки. Она ступает по перевернутым черепам. Над стеной, что служит ей укрытием, солдатня потрясает оружием. Яд окропляет ей лоб. Престарелые монстры, вросшие в стену, тихонько посмеиваются в позеленевшие от времени бороды. Но сердце остается иссиня-красным и, только будучи искусно скрыто невидимой, как время, дымкой (которую само и ткет), переходит в лиловый.
Шут
Пока раздувшаяся щека шута гложет сошедших с гобелена львов, его безукоризненно округлый горб скрывает под собой весь мир. Малиновый шелк его гаерских одеяний заткан крестями и бубнами, и, благословляя солнце и зеленые деревья, он обмахивает их своим кропилом с бубенцами.
«Вперед! Не уступайте!» — кричит Господь отчаявшимся
Гора красна, над нею — солнце и свод небес. Вверх устремлен перст указующий. Внезапно скалы начинают расти, и верхушка (хотя она у них, бесспорно, есть) уже не видна. Те, кто до нее так и не добрался, стремительно опускают голову вниз. Кто-то падает на спину, выставив руки, и роняет на камни гитару. Другой, пятясь, выжидает подле своих бутылок. Еще один в изнеможении ложится на дорогу и лишь глазами следит за продолжающими восхождение. Палец по-прежнему нацелен в небо, и солнце, торопясь исчезнуть, ждет, пока его приказу подчинятся остальные.
Страх смыкает уста
Бояться нечего — страшны лишь осиротевшая виселица, мост на рассохшихся опорах да тень, которой мало ее мрака. Страх, отводя глаза, держит сомкнутыми губы и смеженными веки даже у маски из безжизненного камня.
В преисподней
Геенна огненная — на самом деле жидкая и состоит из крови, а значит, можно видеть, что творится на дне. Она обычно покрывает мучеников с головой, и лишь одна рука, подобно ветке дерева, затопленного половодьем, сиротливо вздымается над каждым телом, тщась прикоснуться к миру без огня. Но путь ей преграждает разевающая пасть ехидна. Все это море полыхающей крови бьется об огромную скалу, с которой грешники и падают в клокочущую лаву. Там реет алый ангел, которому хватает одного лишь мановения руки, чтобы сказать: сверху вниз.
Из Вифлеема в Гефсиманский сад
Над яслями Богородицы и ее Сына, над ослицей и крестом сияет крохотная алая звезда. Небо сине. Звездочка оборачивается нимбом. Господь освободил животное от бремени креста, и несет его сам на новообретенном человеческом плече. Чернь креста розовеет, синее небо окрашивается фиолетовым. Дорога тянется прямо, белесая, точно рука распятого.
Но увы! распятие вдруг налилось кумачом — будто на лезвии, поднесенном к ране, проступила кровь. Над телом, повисшим на конце протянутой дороги, расплывается кровавое пятно глаз и бороды; простершись над образом в деревянном зеркале, губы Христа неслышно шепчут: и-х-ц-и.
Обычная колдунья
Взвалив на спину горб, выпятив брюхо, с выгнутой шеей и патлами, что стелятся по ветру вслед метле, пронзающей ее подобно вертелу, летит она под грифами древних колонн — побегами кроваво-красного небосвода, стрелками-указателями по дороге к Дьяволу.
Оставив блаженство, Господь создает миры
Вознесшись на небо, Господь, увенчанный голубой пентаграммой, благословляет и разбрасывает семена новой жизни; свод небес сияет насыщенной лазурью. Идея вознесения возжигает алое пламя, нимб Господа отражается в золоте звезд. Каждое солнце похоже на гигантский клевер с четырьмя листьями, расцвеченный по образу креста. И из всего несозданного соткано белое убранство неделимой Формы.
Лекари и любовник
Спокойную, точно зацветшая вода, поверхность ложа искажает волнообразное движенье вытянутых рук — скорее даже не рук, а двух прядей старухи-смерти. Пробор меж ними плавно изгибается, как купол древнего собора, и струится на манер следов прожорливой пиявки. Грибами, вздувшимися на гниющем трупе, в остекленевших судорогах агонии всплывают, заслоняя друг друга, чьи-то налитые кровью лица. Первый из лекарей — необъятный, точно сфера, на которой покоится купол, и обстоятельный под стать трапеции — рассекает себе глаза и раскрашивает щеки; второй наслаждается внешним равновесием между линзами своих очков и выверяет диагноз по равномерному колебанию часовой гири; третий, уже совсем старик, прикрывается белой вуалью оставшихся волос и в отчаянии объявляет, что красота возвращается в сферу умозрительного, оставляя его собственный разум ни с чем; четвертый молча наблюдает, ничего не понимая… за любовником, который взметает ресницы в противоположном направлении от прочерченных слезами дорожек — к небу, туда, где парят журавли, куда устремлены сложенные руки молящегося или ладони пловца (если следовать позе ежедневного преклонения брахманов хурмокум), — и плывет вслед за своей душой.