— Ты прости, что я без предупреждения. Но дома никого нет. Отец уехал к Федору в Ленинград, каким-то там профессорам показаться, и только завтра приедет.

— Улька, и не стыдно?

— Тогда где тут у вас умываются? Ты знаешь, зачем я приехала? В агрошколу на полгода! А в общем, как видишь, Танька, я жива, здорова и как будто еще молода. Ну, а как твои, как Игнат Федорович, как бабушка? — Она сбросила с себя пальто и, не ожидая, пока Татьяна поведет ее в ванную, сама пошла туда, оглядела кафельные панели, потрогала никелированные краны и, пустив воду, уверенно сказала: — У нас тоже так будет. Дай срок. — И, лишь намылив руки, она взглянула внимательно на Татьяну и настороженно спросила: — Танька, а у тебя все в порядке? Почему усталая морда?

— Много работы.

— Так и поверю. Сердечные неувязки?

— Мойся скорее. Слышишь, на кухне дед сапогом самовар раздувает.

— А на кухне у вас какая печь? Русская?

— Что ты!

— Неплохое, в общем, сооружение.

— Ты что, домашней хозяйкой стала?

— Наоборот, воюю с домашним хозяйством. Ну, давай полотенце. Махровое? А нельзя ли простое, льняное? Куда приятнее. А теперь скажи, подурнела я? Нет? Вот видишь, что значит свежий воздух!

Улька как будто была прежней. Прямая и резковатая в своих суждениях, но такая же добрая, славная Улька. И в то же время в ней появилось что-то незнакомое. Это незнакомое ощущалось, о чем бы она ни говорила, даже чувствовалось в ее движениях.

— Рассказывай, рассказывай, как там в наших Пухляках, — встретил ее Игнат, усаживая рядом с собой за стол. — Как Матвей?

— Если по-честному — плохо.

— Слыхал, трудодень грош да грамм.

— Не в них дело, Игнат Федорович. Нет ясности жизни. Весной говорят — сей больше, а осенью требуют — все продай за бесценок. С одной стороны, стараемся, чтобы в каждом дворе была корова, свое приусадебное хозяйство, а с другой — такие налоги, что хоть режь корову.

— А как земля родит?

— Истощена земля. Долго дождей нет — пыль, а после дождя — камень. Не землей живем... Лесом. Рубим, продаем, деньги получаем. Да ведь долго лесом не проживешь. Матвей ночи не спит, все думает, а концы с концами никак не свести. — Ульяна замолчала, потом проговорила, словно каждое слово давалось ей с огромным мучением:

— А хуже всего, что все чего-то требуют, а объяснить что к чему — не могут. То делаем ставку на технику, то на агрономию, то на организацию. Все это нужно. Но почему не делают ставку на человека, на землю? Я, может быть, ничего не понимаю... Но почему у нас все мерят на миллионы и не видят, что все дело в человеческой душе? Дай ей ясность, и она сделает то, чего не добьешься никакими деньгами.

— Значит, туго Матвею?

— Партия что-то должна решить. И все, с кем ни поговоришь, то же самое думают.

— Бежать хочет?

— Хотел бы бежать, разве я приехала бы в агрошколу? А хуже всего с землей. Еще больше запущена, чем душа иного колхозника. Где покосы были, там ивняковые заросли, волчьи логова. Да и ту, на которой сеем, плохо знаем. Надо ей плодородие возвращать, надо ее в исправное состояние приводить, а как, если она для нас закрытая книга?

Татьяна и раньше слыхала, что не все в деревне хорошо, что есть колхозы, где людям не стало интереса жить, и они бегут — кто в город, кто на сплав, кто в шахты уголь добывать. Она знала, что в Пухляках дела обстоят неважно, иначе бы туда не послали Матвея. Но все это как-то не задевало за живое, жизнь деревни интересовала ее не больше, чем работа леспромхоза или трикотажсоюза, о деятельности которых в местной газете помещались сводки. И вдруг вот сейчас, после всего того, что она услышала от Ульки, ей почему-то стало мучительно стыдно и страшно взглянуть на деда. Разве она тоже не убежала от земли и не стоит сейчас в сторонке, когда там, в Пухляках, так плохо? Дед в партию вступает. Улька будет агрономом. Они борются, как настоящие люди. А кто она? Мнимый естествоиспытатель, забывший о своей мечте, о своей идее? У нее было такое ощущение, словно Улька ее ударила по лицу и продолжает бить каждым своим словом, уже обращаясь не к деду Игнату, а прямо к ней, словно требуя от нее ответа:

— Разве нельзя вырубить ивняк? Вывезти в поле много торфа? Все можно сделать. Нетрудно и свой дом держать в чистоте. А не всякая хозяйка держит. Значит, руки опустились. Если бы люди увидели, что, вырубив ивняк, они улучшат свою жизнь, — от зарослей ничего бы не осталось за один год. А какой смысл рубить ивняк, косить потом сено, кормить им коров, чтобы все равно получить копейки за молоко? Но так сегодня. А завтра будет иначе. Ты когда-нибудь наблюдала, как собирается дождь? На горизонте тучи ходят, погромыхивают, вдруг врывается ветер, а с ним долгожданный освежающий ливень. Вот так и народ чувствует — должна освежиться земля. И освежится. И тогда потребуются люди смелые, преданные колхозам, понимающие землю.

И тут произошло то, чего не ожидала ни сама Уля, ни, тем более, дед Игнат. Татьяна порывисто поднялась из-за стола и сказала ожесточенно, решительно, словно бросаясь с высокого обрыва в неведомую глубь реки:

— Но почему Сталин молчит? Не знает? Не понимает? Не хочет знать? — Она испуганно оглянулась. Ведь ее слова — кощунство. Кто она такая, чтобы требовать ответа от Сталина? Девчонка, неудачница, которая не нашла еще своего места в жизни. Ну и пусть девчонка! Пусть неудачница! И все же она спрашивает его, великого: почему? Разве нет у нее на это права? Она боролась сама с собой. Старалась подавить собственное замешательство. Ведь здесь, у себя дома, ей некого бояться. Ни Ули, ни деда. Никого и ничего, кроме собственных мыслей, вдруг вырвавшихся за привычный круг, казалось бы, нерушимых представлений, что Сталин — это все: и земля, по которой она ходит, и город, в котором она живет, и сама она со всеми своими чувствами и чаяниями. Впервые в жизни она ощутила Сталина как человек человека, и мысленно обращалась к нему как человек к человеку, и не сомневалась уже, что он должен ей ответить как человек человеку. Она взглянула на деда Игната, потом перевела свой взгляд на Улю. Они смотрели на нее смущенно и с той неловкостью, как смотрят на ребенка, который сказал что-то неуместное, о чем не принято говорить вслух, но о чем, наверное, они думают наедине с собой. И как взрослые, которые после некоторой растерянности делают вид, что они ничего не слышали и ничего не заметили, так и дед и Уля заговорили о чем-то другом, не имеющем никакого отношения ни к Пухлякам, ни вообще к колхозам.

Татьяна уже не слушала их. Она молча сидела у стола, слегка дрожащими пальцами перебирала бахрому скатерти и мысленно продолжала возникший так неожиданно внутри ее спор, но теперь уже с собой, ощущая лишь собственную вину и забыв все то, что она только-только думала о Сталине. Теперь уже ей казалось, что дело совсем не в нем, недосягаемо величественном, а в ней — маленькой и незаметной. В вечернем окне она увидела перед собой Глинск, подумала о тех, кто живет в нем, и, как никогда раньше, ощутила явственно и зримо, что он наполнен людьми, которые еще совсем недавно пахали землю, а теперь оставили ее, осиротили, лишили своей заботы. И она тоже сбежала от земли. Вместе с дедом и отцом. Ну, пусть не сбежала. Но и не вернулась к ней. Нет, все это не то. Кто нашел свое место в городе — пусть живет и работает в нем. А где ее место? Ведь каждый раз, когда она думает о своем будущем, — видит себя на той самой горе Пухляков, откуда далеко-далеко видны поля, леса, уходящие к горизонту, и река, прячущаяся за крутым береговым откосом. Что ж, что она не знает, кем ей быть, — зато знает, где ей жить. Там, где поля, леса, реки... Ее всегда тянуло к ним. Тянуло с тех пор, как она себя помнит. И даже не знает почему. Это — как любовь. Разве скажешь, за что любишь человека? Охватит любовь, взволнует, и навсегда с тобой. И как было не полюбить ей Пухляки! Она и сейчас помнит березовую аллею, соединяющую деревню с парком, и слышит шум ржаного поля, она чувствует запах желтого донника и ощущает босыми ногами теплый речной песок. Может быть, все это не важно? Так, пустяки, мелочи жизни? Но для Белки важнее улицы Глинска, с его маленькими топольками, каменистыми пыльными мостовыми и летней духотой? Ну-ну, не так уж плох Глинск... Есть кино, и не одно, есть театр, и не плохой, есть вечерний шум улиц — в нем тоже какая-то своя прелесть. А магазинов сколько! И жить, конечно, в Глинске и легче и сытнее. Чего уж там говорить... Но ничто не может сравниться с полнотой жизни. Никакие магазины и кино, никакая сытая и легкая жизнь. А полноту жизни человек должен искать в себе, в своем деле, в том, к чему его тянет. Дроботов бросил Ленинград и нашел себя в Глинске, в своем театре. И если я хочу жить в Пухляках, то почему я не найду себя там, в Пухляках? Себя, свое дело, свою любовь. Свою любовь? Но ведь она потеряна, потеряна в Глинске. Где Сергей? Что она знает о нем? Она боится встретить его. И еще больше боится вдруг услышать, что он уже не один, женился, имеет семью. Быть отверженной, казаться покинутой, вызывать жалость — что может быть хуже? Все кончено с Глинском. Все, все, все. И, совершенно не вникая — что там Улька рассказывает деду Игнату, — она на полуслове, неожиданно ворвалась в их разговор.