— А в году триста шестьдесят пять, — рассмеялась Татьяна.
— Нет, вы не хотите меня понять. Ехать надо завтра утром... Завтра, вы понимаете?
— На вашем месте я поехала бы с удовольствием.
— Все ясно, — грустно развел руками Сергей. — Все абсолютно.
— Новые места, интересная работа...
— Ну, конечно...
— И вы будете писать мне.
— А вы будете ждать моих писем? — оживился Сергей.
— Да.
Этот предотъездный вечер мог бы закончиться как-то иначе. Но когда они подошли к Раздолью, из-за угла им навстречу вышел Игнат.
— Ночи-то темные, — сказал он. — Хотел встретить тебя.
— Меня Сережа провожает.
Игнат усмехнулся.
— Это, конечно, надежнее. Тогда уж я пойду.
— Постой, деда, — она протянула руку Сергею. — Вам надо собраться в дорогу. До свидания, Сережа. Не забудьте, я жду ваших писем.
Простившись, Хапров постоял, подумал: да так ли везет ему в жизни, как это кажется другим?
Игнат и Татьяна шли ночной, слабо освещенной улицей Раздолья. Татьяна рассказывала о библиотеке, о предстоящем возвращении театра. Игнат перебил ее.
— Приглянулся Сергей?
— Он хороший, деда.
— Я в твои дела, Танюшка, не вмешиваюсь, но все-таки, раз хорош, нечего от нас прятать. Пусть приходит.
— Он завтра уезжает на три месяца. Ты же слышал, мы прощались.
— Вон оно что... А я думал, вы до завтра. А вы на три месяца. Тогда, как говорится, все ясно. — И подумал: не Сергей, так другой объявится. Растил, берег, да все равно не убережешь. Но то, что это неотвратимое должно случиться не сегодня и не завтра, успокоило Игната, и он поспешил обрадовать Татьяну.
— А Лиза-то наша вечером сама вокруг стола прошла.
— Увидишь, деда, она на будущий год и огород поливать будет.
— Ты-то как, учиться поедешь или работать останешься?
— Не знаю... Как подготовлюсь...
— Может быть, лучше за книги сесть?
— Не говори так, деда. Я буду работать. Я иначе не могу.
Но теперь вечера, которые она по-прежнему проводила в театральной библиотеке, потеряли свою волнующую прелесть. Оттого, что Сергей не сидит в глубоком мягком кресле, не поддерживает стремянку, когда нужно поставить книгу на верхнюю полку, не провожает ее в Раздолье, стало грустно. Театр вернулся с гастролей. Она видела перед собой много людей, и всегда находился услужливый человек, который готов поддержать стремянку и даже проводить до дому, а ощущение грусти не исчезло. Ей не хватало именно Сергея. В этом она убедилась, когда получила его первое письмо. Оно как бы вернуло его. Он снова был с нею: в библиотеке, по дороге в Раздолье, даже дома.
— Ты влюблена, — сказала ей Уля, когда Татьяна радостная, сияющая пришла к ней домой и протянула письмо Сергея.
— Глупости! Просто интересное письмо.
Дроботов как-то, зайдя к ней в библиотеку, сказал, что он беспокоится за племянника: уехал, и ни слуху ни духу. Татьяна не сразу призналась, что он пишет ей. Лишь через несколько дней она спросила:
— Иннокентий Константинович, от Сергея еще нет ничего?
— Паршивец, как всегда легкомыслен.
— Вы не беспокойтесь. У него все хорошо. Он мне написал.
— Понятно, — Дроботов рассмеялся. — Писать одновременно двум людям в один город он не в силах. Поэтому и вы пишите ему за меня. Ему легче, да и мне тоже! Что касается вас, то примите это как дополнительную нагрузку к своей работе.
Теперь, когда Лизавета уже самостоятельно передвигалась по комнате, Татьяна могла свободно отлучаться из дому не только вечером, но и днем, и как-то само собой произошло, что она взяла на себя обязанности дроботовского секретаря, театрального счетовода и ко всему этому еще комсорга. И она так свыклась со своим положением, что вскоре ее работа в театре стала казаться ей самой интересной и нужной. Ни одно важное событие в жизни театра не проходило мимо нее. Она первая после Дроботова узнавала театральные новости и не без основания считала себя одной из ближайших его помощниц, хотя бы потому, что с ней он часто делился своими раздумьями и даже посвящал ее в такие тайны, как распределение ролей в предстоящих новых постановках. И если все, что он поручал ей делать, считать работой, то ни одна актриса, даже он сам, не были так загружены в театре, как Татьяна.
Однажды в библиотеку вошла одноклассница Татьяны — Верка Князева. Она была в короткой жакетке, в платке, наполовину прикрывающем лицо, и Татьяна с трудом ее узнала.
С детских лет, как Князева себя помнила, в их семье не было более ненавистного человека, чем Игнат Тарханов. Из-за него, по словам отца, им не стало житья в Пухляках, а потом, уже в городе, отца даже вызвали в прокуратуру — зачем, он не сказал, но она видела, как все в доме перепугались. Каково же было удивление Верки, когда в школе она обнаружила, что сзади нее сидит внучка этого ненавистного человека — Танька Тарханова. Вскоре, после крупного разговора, они вцепились друг другу в косы. Из этой драки Князева вышла побежденной. Ненависть ее стала сильнее. Однако Князева проучилась недолго. Еще через некоторое время вышла замуж, потом разошлась. При столь разнообразной и рано начатой жизни она, конечно, забыла о существовании Татьяны Тархановой. Но до той поры, пока однажды не увидела ее на улице с Дроботовым. Как она ей завидовала! Высоко взлетела. Везет же людям! А что ей дала жизнь? Мужа-торгаша, который ушел от нее, да заводских парней, с которыми она гуляет. А с кем ей гулять, когда она сама прессовщица! О, она хорошо знает этих парней. Еще с той поры, когда работала в парикмахерской. От них пахло глиной и ржавым железом, а ей представлялись в мечтах мужчины чистые и благородные, которые в парикмахерской обязательно требуют горячего компресса и массажа, напомаживают голову и уж во всяком случае не отказываются от одеколона, как эти чикирвасы — так называют их все парикмахеры.
Князева подсела к столу и сказала, не глядя на Татьяну:
— У меня к тебе большая просьба... Правда, мы в школе не очень-то дружили...
— Девчонки были.
— Ты понимаешь, я сейчас работаю прессовщицей на комбинате. Тяжело, грязно... Вот видишь, какие руки... Даже маникюр нет смысла делать.
— Ты работала в парикмахерской.
— Сколько там заработаешь! Если в дамской — можно, а брить и стричь мужиков... Нет, не хочу. А Федор, брат Ефремовой Ули, мне сказал, что в театре два буфета будет, ищут буфетчицу.
— Буфет не от театра. От райпотребсоюза.
— Если театр похлопочет, меня примут. Помоги мне. Знаешь, как тяжело у пресса.
Татьяна обещала поговорить с Дроботовым. Но в тот субботний день она его не видела и в воскресенье за утренним чаем рассказала о приходе Князевой деду Игнату.
Игнат молча выслушал Татьяну, а потом, надев свой зимний пиджак, вышел на улицу. Он сел в автобус, шедший от Раздолья до Буераков. На берегу Мсты сошел и по знакомым тропкам через огород направился к халупе, некогда принадлежавшей Лизавете. Сколько лет он не был там! Пятнадцать? В том далеком времени осталась его первая встреча с Лизаветой, тревожные годы бегства, маленькая сбитая из поленьев избенка. А может быть, и нет уже ее? Слышно было, Афонька Князев свой дом построил.
Игнат сразу узнал знакомую халупу. Она стояла, ее не снесли, хотя рядом высился новый князевский дом. Но никакого огорода у дома не было. Все вокруг было завалено железным ломом, горами костей и тюками тряпья, от всего этого несло, как из мусорной ямы, и весь двор был похож на огромную свалку. У раскрытых дверей халупы Игнат увидел старика, который что-то доставал из ларя и клал в мешок. Игнат уже хотел было пройти на крыльцо дома, но что-то в старике показалось ему знакомым. Каждый раз, когда старик нагибался к мешку, его глаза хитровато улыбались, и вся его тощая, сгорбившаяся фигура выражала радость и восторг, словно он становился собственником какого-то бесценного, одному ему известного богатства. И вдруг Игнат узнал в старике Князева. Он, Афонька, не кто иной! Все хорошей жизни хотел, себя жалел, да угодил в тряпичники...
