Вот кто ей мужика вернет? И где невеста жениха найдет? Вот оно где, горе-горюшко неизбывное. Видал Иринью? Три года мужа ждала! Один капитан подкатился было к ней, так она его так шуганула, едва ноги унес. А полгода назад похоронную получила. Что ей теперь делать? Думаешь, забудет, еще полюбит? А как полюбить? У другой мужа отнять, у детишек отца?

Они вышли на улицу.

— А живете-то как?

— Так работать, да не жить. Хлеба вдоволь, теленок в каждом дворе. У кого дом порушенный, уже лес подвезли. Так что в будущем году, кончится война или нет, а Пухляки в мирную колею войдут. А когда с войны люди вернутся, куда как заживем!

— Война, видно, научила людей колхоз беречь.

— Тут многое одно к другому подошло. Ну и не без того, что земля за работу платит натурой. А натура в войну дороже денег. — Тарас помолчал, а потом, как бы отмахнувшись от своих беспокойных мыслей, продолжал: — В общем, будем живы, не помрем. — И, словно боясь, что Игнат начнет допытываться, что именно его тревожит, вдруг спросил: — Ты Сухорукова не забыл?

— Алексея Ивановича?

— Его саперный батальон тут стоял. Наводили переправу.

— Жив? Воюет?

— Воюет. О тебе вспоминал — как вы турбину ремонтировали.

Они миновали деревню и вышли на паровое поле. Игнат остановился, пригляделся и спросил:

— Что это там?

— Пашут.

— Вижу, что не сеют, — выкрикнул Игнат. — Что делаешь? Ты в своем уме ли? У тебя на бабах пашут?

— А ты приглядись лучше, — схватил его за руку Тарас. — Кто в первой лямке? Фрося моя! Председателева жинка! А кто во второй? Иринья — председателева племянница. Что? Глаз режет? А ты думаешь, война — это тебе игрушка?

— Как же так, на людях пахать?

— Конечно, вы там в Глинске привыкли к машинам. А мы судили-рядили, что сподручней — копать лопатой или в плуг запрячься. И решили: чем сотку копать, лучше пять вспахивать. Иринья перед войной на тракторе работала. Сейчас сама за коня.

— Да ведь фронт далеко, скоро к Германии подойдем.

— Фронт был — мы на танках пахали. А вот ушел, да остались при нас наши пять одров-битюгов, тут как хочешь действуй. То ли на себе сено возить, то ли за собой плуг таскать.

Игнат, не говоря ни слова, зашагал к полю, догнал женщин и, заставив Фросю отдать ему первую лямку, встал рядом с Ириньей. Со всей силой, на которую он только был способен, Игнат потянул плуг. Иринья хлопнула его по плечу и весело крикнула:

— Экий черт необъезженный. Ровней тяни, еще сбрую порвешь.

Но Игнат словно ничего не слышал. Он шагал, наклонившись вперед, нажимая всей грудью на постромки и стараясь как можно шире ставить ноги.

— Да за тобой не поспеть, — сказала идущая сзади женщина.

— А ты отдохни, — ответил Игнат, не оглядываясь.

Женщина отошла в сторону, а Игнат продолжал тянуть плуг.

— Да погоди ты, идол! — крикнула ему другая женщина, идущая сзади Ириньи.

Но Игнат еще сильнее приналег на лямку.

Игнат и Иринья шли рядом медленно, чувствуя дыхание друг друга, оба раскрасневшиеся от жары и напряжения. Игнат слышал, как стучит его сердце, ему трудно было дышать, но могучее тело не хотело сдаваться, и он продолжал шагать по мягкой, рыхлой земле.

— Жалостливый вы, Игнат Федорович, — сказала Иринья, ступая рядом с ним плечо к плечу.

— Злой я сейчас!

— И все равно жалостливый, — снова сказала Иринья. — К бабам жалостливый. Только вы не напрягайтесь. Тут сила — силой, а не втянувшись, долго ли надорваться? — И крикнула, проходя мимо отдыхающих женщин: — Что расселись? — Она остановилась, заставила Игната снять лямку и через минуту, когда женщины снова впряглись в постромки, скомандовала: — А ну, взяли!

Тарас подошел к Игнату.

— В тебе силы больше, чем у всех у них, а не выстоишь даже против моей старухи. С утра пахали и сейчас пашут. Понимаешь теперь, что значит баба-солдат?

Где бы в этот день ни был Игнат, с кем бы ни встречался и о чем бы ни говорил, перед глазами неотступным видением стояло паровое поле и шесть женщин, которые тянут за собой плуг. Он думал о них и чувствовал себя в их упряжке. Болели руки и грудь, натруженные холщовой лямкой. Игнат пришел в клуб уже близко к полуночи, в то самое время, когда летом обычно начинаются в деревне концерты. Как раз выступала Танюшка. Она читала что-то знакомое, слышанное им в первый год войны: «Ленинградцы, дети мои!» И почувствовал, что если сейчас он не уйдет, то не сможет сдержать слезы, и все увидят его, здоровенного мужика, плачущим, хотя он не пережил сотой доли того, что пережили Фрося, Иринья и все эти женщины, которые после тяжелого дня работы нашли в себе силы прийти послушать артистов.

Игнат выбрался из зала. Он шел вдоль березовой аллеи и вдруг услышал в ночных сумерках, как кто-то говорит негромко, повторяя одни и те же слова: «Пухляковцы, дети мои». Он не сразу понял, что эти слова принадлежат ему, что они поднимаются из его сердца, как из-за леса близкая утренняя заря.

В землянке Тараса никого не было. Сам Тарас, его жена и Иринья ушли в клуб, оставив ему дома на столе кринку молока, а в сарае на свежем сене подушку и одеяло.

Игнат прилег, закрыл глаза и снова увидел себя идущим в одной упряжке с Ириньей. И неожиданно почувствовал, как что-то очень легкое припало к его груди. Игнат открыл глаза и в темноте дощатого сарая, сквозь который пробивалась белая летняя ночь, увидел рядом Иринью.

— Тяжко мне, ох, тяжко!

— Иринья, ну зачем я тебе? Шестой десяток пошел.

— Хороший, жалостливый ты к бабам. Ты не обидишь.

— Завтра уезжаю.

— Мне бы только жить ради чего... — И тихо, радостно рассмеялась, прижав к себе его рыжую голову.

Утром Игната разбудил Тарас.

— Люди с поля завтракать идут, а ты еще спишь. Ты, может, со мной на сенокос проедешь?

— Не могу. Надо к дому добираться.

— Значит, какие наши горести и радости, тебе ясно?

— Пожалуй, что так.

— А может, пособишь?

— Тут помощники требуются помоложе, чем я.

— Значит, занесла метелица следы-дорожки.

В сарай вбежала Татьяна. Она бросилась к Игнату и восторженно объявила:

— Я, деда, вчера жила, как настоящая актриса. Легла спать только в четыре утра.

— Скажи пожалуйста, — удивился Игнат, — а я думал, что они спят, как все люди.

— Ну как же, деда. Ведь концерт кончился только в два часа. Пока ужинали, пока наговорились, а до этого надо было еще разгримироваться.

— Постой, постой, — перебил ее Игнат, — тебя тоже красили?

— Обязательно! Если не краситься, со сцены лицо будет как доска.

— Ты лучше скажи, когда обратно собираетесь?

— Сегодня вечером еще один концерт в клубе, потом один в Новинке, а потом домой.

— Завяз я с тобой, Танюшка!

— Ничего, деда, тебе спешить некуда. Отпуск у тебя на неделю, бабушка подождет, а здесь тебя очень любят. Не веришь? Вот спроси у Ириньи.

Игнат взглянул на появившуюся в дверях сарая Иринью и спросил:

— Верно Танюшка говорит?

— Любят, Игнат Федорович.

Она отвернулась и взглянула куда-то за Мсту такими глазами, словно ждала издалека, из своего будущего что-то радостное для себя.

Татьяна бродила по Пухлякам. Прошла вдоль берега от плотины, потом свернула к березовой аллее и долго стояла на том месте, где был когда-то их дом. Странно и непривычно было сознавать, что здесь давным-давно жили дед Игнат, ее отец и мать, что они ходили вот по этому двору и спускались к реке по этой тропинке. И даже она чуть-чуть не родилась здесь. Как много в жизни случайностей. Один день, и ее родиной стал Глинск. Но разве не все равно, где человек родился — в Глинске или в Пухляках? Ведь Родина — это больше, чем какая-нибудь деревня или город. Родина — это страна... Значит, ее Родина — каждый город, каждая деревня... И тогда она ощутила все безмерное горе, постигшее Пухляки. Все разорено и сожжено. Жизнь надо начинать с землянки. Да ведь это пещера первобытного человека. Проклятые фашисты!..

Она вышла на край деревни и пошла по проселку краем хлебов. Хлеба стояли высокие, густые, такое богатство, что даже не верилось — неужели все это принадлежит разоренным Пухлякам? Все тут перемешалось. Богатство и бедность, человеческое горе и радость ощущения близкой победы, все, что было пережито в прошлом, и все, о чем мечталось в будущем.