— Худого ничего нет, а одет ты не по-деревенски.
— А мне казалось, что вид у меня самый что ни на есть деревенский.
— Скажешь тоже!
— Ей-ей! — Тарас даже приложил три пальца ко лбу, словно готов был перекреститься. — Мужики покупают ботинки, и я тоже. Они костюм, и я за ними. Вот ты тоже городской.
— Я живу в городе.
— А мы в деревне городскими становимся. — И весело рассмеялся. — Ну, пошли!
Они вышли из правленческой избы и направились вдоль деревни. Шли сначала молча, а потом Тарас не выдержал и заговорил страстно, словно вступая в спор с Игнатом:
— Недавно встретился мне один человек — из деревенских — и стал нахваливаться: раньше жили в единоличестве — десять пудов сеяли, сто убирали! И до чего люди брехать охочи! Да ежели такие урожаи были, то с десятины мужику оставалось чистых девяносто пудов. Ну, вычтем еще тридцать пудов — корове, поросенку. Остается шестьдесят. Значит, одной десятиной могла прокормиться семья в пять-шесть человек. Так почему же при семье поменьше, да при наделе в три раза больше, в половине деревни только до рождества хлеба хватало? Мужицкая арифметика! Все, что в прошлом, он умножает, что в настоящем — делит, а что касается будущего, тут не то убавляет, не то прибавляет, мужик себе на уме и решает все в уме — в общем, сумма неизвестна. А у нас в колхозе все ясно. Имеет хозяин и жена его семьсот трудодней — значит, получай сто двадцать пудов! И заметь — чистых! На семена уже запасено колхозом, и что надо на свиноферму и для общественных коров — тоже уже взято. И это, заметь, с урожая всего-навсего шестьдесят пудов.
В дымке зимнего утра перед глазами Игната проплывали дома, изгороди палисадников, тропки к колодцам. Мимо проехала вереница саней, груженных навозом. В проулке близ реки виднелась кузница, и в ее раскрытых дверях искрило голубоватое пламя горна. Они шли на другой конец деревни. На пригорке показался новый скотный двор. Дальше, над гумном, висело облако пыли — домолачивали на тракторном приводе пшеницу. За гумном лежали поля. Игнат вдохнул запах снега и хлеба. Он плохо слушал Тараса. Шел, охваченный своими раздумьями и смутно ощущая какое-то беспокойство. Все в нем было наполнено чувством открытия необыкновенного, удивительного мира, и такого близкого, что он сливался со всем его существом и жил с ним биением одного сердца. Он видел этот новый мир по своим, мужицким приметам, которых, может быть, не замечал сам Тарас. Разве вел когда-нибудь Тарас счет заколоченным окнам в домах своего колхоза? Сколько их было! А теперь раз-два и обчелся. На деньги можно построить новую большую ферму, конюшню, крытый колхозный ток. Богатство! Ну, а может быть, и от щедрот государства. Но какие деньги, какие щедроты наполнят заколоченный дом живой жизнью вернувшегося хозяина, детским смехом, оживленными, хлопочущими бабьими голосами? Только человеческая душа, принявшая новую жизнь, может отбить доски с заколоченного дома. Да и сама жизнь так перестроилась, что назад ходу нет. Не растащишь же трактора по дворам, не расклепаешь пятикорпусные плуги на мужицкие сохи, из большого скотного двора не сделаешь сто хлевов.
Все было полно глубокого смысла. По дороге едет воз с сеном, а на возу парень. И вдруг на повороте воз задевает за край изгороди, и на дороге остается небольшая охапка сена. Парень прыгает на землю, собирает сено и бросает его наверх. Все как будто просто: увидел, спрыгнул, поднял. Да, просто, когда это делается ради своего. Сотни лет воспитывалась в человеке эта привычка! А ради общего, которое еще недавно считалось чужим? Надо было переделать сердце, чтобы это общее стало ему жаль, чтобы ради него он оглянулся, спрыгнул с воза и поднял, как что-то очень ценное для него.
Игнат Тарханов шел по деревне и на каждом шагу видел приметы нови. И по этим приметам ему не надо было никого спрашивать, хорошо ли жить в колхозе. Цветы в окнах домов, груженные навозом сани, кузнец, старающийся из маленького куска железа выкроить хоть подкову, — все подтверждало его наблюдения. Надо быть мужиком, чтобы видеть все эти приметы. Но чтобы за этими приметами ощутить и понять, что стало с душой мужика, для этого надо было оказаться на месте Игната, беглеца, человека, оторвавшего себя от земли. Пережитое дало ему возможность сделать великое для себя открытие. Душа мужика вновь обрела себя в колхозе. Душа стала на место.
— Отстаешь, Игнат, — сказал Тарас, и Тарханову показалось, что тот разгадал его думы.
— Замечтался маленько.
— А ты поспевай! — ответил Тарас и продолжал прерванный разговор: — А хочешь, я тебе секрет открою, отчего вот, к примеру, где-нибудь в Волоке и трудодень низок, и люди уходят из колхоза, а у нас в Пухляках дела идут в гору? Ну, что же тебе сказать? Недавно на окружном совещании попросили опытом поделиться. Выступил, рассказал: в первую очередь, конечно, выполняем государственные обязательства, засыпаем семена. Ну, что еще говорил? Бригадиры, конечно, хорошие, ревизионная комиссия и учет на высоте. В общем, выступаю, а сам думаю: «Нет, не все я сказал. Главного не сказал». И отрубил: «Больше верьте мужику! Раз он пошел в колхоз бесповоротно, дайте ему раскинуть своим умом, как лучше хозяйствовать. Ленин о чем говорил? О союзе рабочего класса с крестьянством! Так как же можно союзнику не доверять? А в этом все. Думаете, я не спорю со своими правленцами? Еще как! Но знают люди: я доверяю им; знают они: сделаю все, а не допущу такого, что может повредить хозяйству. И работают спокойно, в полную силу! Иной раз сам не верю — да неужто это вчерашние единоличники?» Что тут было, как сошел с трибуны! Заврайзо кричит: «Антигосударственный подход у тебя!» — «А в чем он? — спрашиваю. — Не хочу за Волок озимые сеять? Верно! Чтобы плановое зерно собрать, я своим зерном волоковский недосев покрою». Кое-кто не прочь был после такого выступления под меня ключи подобрать. А как подберешь? Колхоз-то впереди! — Тарас помолчал и усмехнулся чему-то своему. — Оно, конечно, характер требуется. Но придет время, и все поймут: нужно ленинское доверие к крестьянину. — Он уточнил:— Доверие к колхознику. В этом все. От этого все. И к этому все идет.
Игнат остановился у Потанина. К дому председателя потянулись пухляковцы. Всем хотелось посмотреть на земляка, узнать, как живет, не думает ли вернуться в колхоз. И весь день на столе у Тараса шумел самовар, и если не стопку водки, то уж обязательно чашку чаю Игнату надо было выпить с каждым, кто приходил его повидать. Близилась ночь, когда наконец они остались вдвоем с Тарасом. Теперь Игнат понял, что привело его в Пухляки, почему он вернулся туда, откуда несколько лет назад его отправили в ссылку. Да, только здесь он мог решить, как жить ему дальше: остаться в городе или вернуться на землю. Пусть не на свою, но все же на землю, которую знает и с которой связаны лучшие годы его жизни. Нет, даже не за этим он приехал. Не выбирать, где лучше. Его позвала к себе земля, и он приехал, чтобы насовсем вернуться к ней. И потому, о чем бы его ни расспрашивали, о чем бы он ни говорил с земляками, для него самым важным было понять, как они к нему относятся. Настороженно или дружелюбно, поверят ли они ему, что он хочет вернуться в колхоз, или в его возвращении увидят корысть — приехал-де, чтобы вернуть себе дом, а там поминай как звали. Он наблюдал за земляками и видел, что они в свою очередь хотят разгадать его, услышать — гостем на день-другой приехал или навсегда жить на земле. Пухляки принимали своего беглеца. И когда Игнат уже готов был во всеуслышание заявить, что он вступает в колхоз, в последнюю минуту возникали какие-то неосознанные сомнения, и он спрашивал себя: да все ли он взвесил, чтобы принять такое важное решение? А тут еще подумал о комбинате. А имеет ли право он, слесарь-ремонтник, бросить комбинат, когда заново переоборудуются старые цехи? Что скажет ему старик Одинцов? Он ухватился за эту мысль, хотя и понимал, что дело не в комбинате. Есть что-то большое, что вызывает в нем сомнения и боязнь сказать свое решительное слово... И странно, эти сомнения усиливались каждый раз, когда возникал разговор о новой, крепко слаженной колхозной жизни в Пухляках. Игнат в душе ругал себя: надо было сначала все обдумать, а потом приезжать, а то вот сидишь, и ни взад ни вперед... И сам же оправдывался: а как было не приехать?
