Встал Касперьюст, окинул зал своими большими глазами.

— Он сегодня здесь председательствует. В очередном порядке, чтобы все смогли поруководить.

— Следующим пунктом идет… — Касперьюст заглянул в бумагу, — стихотворение поэта, нашего земляка, Андриса Скродерена, которое побывало и в редакциях нескольких газет.

Скродерен незамедлительно бросился вперед, сложил руки за спиной и, глядя поверх голов слушателей на флаг певческого общества, взволнованным голосом начал атаку на невидимого оппонента. Возможно, за оппонента он принимал каждого из присутствующих.

— Мы, современные поэты, не будем писать так… как писали пятьдесят, лет назад, двадцать пять лет, пять лет назад. Теперь не те времена. Был ли тогда у нас дома телевизор? Знали ли мы, какова на самом деле обратная сторона Луны? Ничего такого мы не знали. Теперь другая скорость, космическая! Все надо сказать коротко, нечего тянуть. Только главное! Остальное додумают сами. Индивидуально, и тогда из одного стихотворения получается множество. Я пишу стихи так же, как Фельд, Биезбардис, оба Иманта, ну и другие. Мы понимаем, что еще не все можно напечатать, поэтому, где только можно, мы сами везде выступаем, читаем свои стихи вслух. Сегодня мне позволили прочесть одно стихотворение. Оно у меня возникло ночью. Я проснулся, когда паук ел какую-то муху. Почему он так создан, что ест мух? Я думал об этом, потом написал стихотворение. Вот оно:

После слова "сон" еще несколько мгновений поглядев вдаль, как ясновидец, Скродерен сел. Касперьюст объявил, что врач Симсоне ответит на поступившие вопросы.

Перед аудиторией появилась женщина лет тридцати, среднего роста, хорошего сложения, в розовой кофточке и бежевой юбочке, с подстриженными на лбу волосами. Будучи робкой, врач Симсоне больше глядела в пол, чем на аудиторию. Говорила она тихо, с паузами.

— Судя по внешнему виду, скорее машинистка, — заметил Бертул.

— У нее нервные пациенты, поэтому сама она должна сохранять спокойствие и тишину.

— Психиатр?

— Нет, гинеколог-акушерка.

Симсоне начала:

— Первый вопрос: "Носили ли бороды и раньше или их изобрело новое поколение?" — Симсоне как бы улыбнулась. — Несмотря на всеобщее образование, нашей молодежи не под силу изобретение бороды. Как украшение мужского лица, как принадлежность ранга, то есть общественного положения, в разных видах: полная борода, борода с усами и без усов, бакенбарды, — все это было известно еще в четвертом столетии до нашей эры. Александр Македонский, где-то около 330 года, тоже до нашей эры, всеобщее ношение бороды, как говорится, не одобрял. Исключением были философы, которые носили бороду, чтобы отличиться от нефилософов. Товарищи, тут я предостерегаю, не будем воображать, что в Бирзгале в настоящее время находится по меньшей мере двадцать философов. Моду брить бороду от греков переняли римляне. Только император Адриан, где-то около 130 года, носил бороду сам и разрешал носить другим. Между прочим, Адриан построил в Риме дворец Ангелов, с которого позже бросилась оперная певица Тоска. Тогда все носили бороды, пока императору Константину, около 400 года, это опять не надоело. С тех пор определенной закономерности и зависимости бороды от правителей не наблюдалось. В наши дни носят бороды все, у кого они растут, и если родители, учителя и высшие учебные заведения не запрещают.

Второй вопрос… "Что вы можете сказать о париках? Я в школе смеялась, когда в книге по истории видела мужчин и женщин в париках, учитель говорил, что под ними водятся вши, но сегодня, когда я над этим пробую смеяться, другие смеются над моей старомодностью". Да, парики тоже придуманы не сегодня. В словаре сказано, я вам зачитаю: "Применение чужих волос для покрытия головы встречалось еще в древности. Короли и воины надевали парики, чтобы выглядеть грознее и вызывать ужас, подобное же намерение можно усмотреть в париках из человеческих или звериных волос, из волокон растений, трав, которые нецивилизованные народы носят и по сей день". Конец цитаты. К нам это, разумеется, не относится, так как мы цивилизованы, и женщины своими париками конечно же не хотят никого пугать. Сегодня можно усмотреть три главные причины, по которым носят парики: первая — чтобы выглядеть красивее, чем мы есть на самом деле, вторая — потому, что этого требует мода, и третья — чтобы не надо было причесывать волосы. — Симсоне кончила.

Услыхав о париках, Бертул вспомнил, что на дне его чемодана все еще лежат два парика. Их подарила санаторному клубу одна пациентка. Бертул, уезжая, счел их своими, так как в инвентарный список они занесены не были, а значит, за санаторием они не числились. В Бирзгале парики носили. Продать, поскорее продать!

Затем на треногу живописцев была возложена будто хранившаяся в дымоходе, подвергнутая воздействию сажи, картина. На ней более или менее можно было различить лицо старого мужчины, которое обрамляли прямые, цвета пакли, волосы. Сосредоточенность лица, выступавшего из коричнево-зеленых теней, как бы сдерживала звонкие голоса, и аудитория молча собралась вокруг картины.

— Это картина известного старого латышского художника.. — Дасперьюст заглянул в запись, — Яниса Аболиньша, которую подарила музею актриса Круминьлиепа, раньше она играла в Валмиерском театре. В своем письме… она пишет: "По собранным мною данным, Аболиньш, будучи студентом Петербургской Академии художеств, провел в Бирзгале две недели во время летних каникул в 1882 году у своего товарища по академии Екаба Кампенуса. В это время был написан данный портрет отца Кампенуса, о чем можно прочесть на обороте картона. Я живу в том самом доме, где в то время проживал Кампенус. Когда стройконтора снесла черепичную кровлю вследствие ее ветхости и долго не настилала новую кровлю, я убрала с чердака все вещи, чтобы они не мокли под дождем; вот тогда-то в одном сундуке я и нашла эту картину, которую дарю Бирзгальскому музею". — Касперьюст положил письмо и продолжал: — Учитель рисования сказал, что эта картина имеет огромную ценность, потому что она еще нигде не зарегистрирована.

Бертул внимательно прищурился и, наклоняя голову вперед и назад, как змея или лебедь, с разных расстояний обследовал картину и пластинку, прикрепленную к раме картины, на которой было написано: "Матис Аболиньш; 1860–1912. Портрет отца художника Кампенуса. Подарок актрисы Эрны Круминьлиепы". Вдруг Бертул поднял руку. Все обратили на нее внимание, потому что рука, несмотря на высокий процент потребления мяса в республике, была очень худой.

— Новый художественный руководитель дома культуры товарищ Сунеп, — пробубнил Касперьюст.

— Товарищи, — отчеканил Бертул во всю мощь своего баритона, — картина эта — фальсификация!

— Каким образом вы так быстро установили это? Какой смысл фальсифицировать? Картину же не продают!

— Не знаю причин, но это подделка. Я не раз участвовал в экспертизах картин. — Бертул не лгал. В санатории он несколько раз сортировал самодеятельные гауйские пейзажи больных, прежде чем вывешивать их в клубе. — На сей раз ключ разгадки скрывается в подписи. — Он приложил палец к нижнему краю картины. — Что тут написано?

— А-бо-линьш, совершенно ясно, — прочел по слогам Касперьюст.

— Эта ясность и подвела фальсификатора. Классик нашей живописи подписывался так — после прописного "А" ставил для долготы букву "h" и в конце отнюдь не "s", а "sch" на немецкий манер, потому что в то время знаки долготы в латышской орфографии еще не существовали, а за крышечку над буквой "s" лингвисты тоже еще только боролись. Ничего в этой картине нет старого, даже эти мушиные пятна…