— Дай бог нашим детям богатых родителей! — старомодный тост провозгласил Бертул, хотя дети были только у него одного.

— За образование нового клуба! — отозвался Скродерен.

— За… как их звать-то, Зислаков! — проскрипел Нарбут, так как от них получил нежданные деньги. Бертул скривился, но тут же выпил. Закуски насаживали на вилочки и перочинные ножи. Биннии пользовались пальцами. Тут же пошли "по второй". Так они и сидели на полу, как японцы, только не умели ноги сложить крест-накрест на восточный манер. У Азанды обнажились округлые колени, а у Ванды и у Камиллы выпирали довольно могучие бедра. Инта пристроилась рядом с Алнисом на коляске и положила ему в рот кусочек сыра.

После третьего стакана возник первый конфликт. Выпив водки, Броня лёг на пол плашмя и схватил один из приготовленных Интой бутербродов с ветчиной. Сняв и проглотив ветчину, он стал рассматривать хлеб.

— Наверно, деревенский. Снизу зола. — Выел мякоть, а корку бросил под коляску.

— Не бросайте хлеб на пол! — крикнула Инта, чувствуя себя оскорбленной, потому что корка была посыпана вовсе не золой, а хорошей ржаной мукой, и хлеб пекла она сама.

— Собака съест. Вы, наверное, тоже из деревни, — фыркнула Байба на эту овечку с уложенной прической и в отглаженной юбке.

Инта медленно выбралась из коляски и пошла к выходу, в дверях обернулась и, прищурив глаза, прошипела:

— Обезьяна, это мой хлеб! Я не могу сидеть… если рядом у кого-то ноги немытые! — Это, должно быть, относилось к Бинниям, вытянутые лодыжки которых повыше теннисных тапочек были цвета дождливого неба. Алнис вылетел вслед за Интой. И тут же раздался страшный шум ударных, щипковых и просто воющих инструментов — Броня включил свой магнитофон и закричал:

— Это Юрай Хип!

Из-за этого шума Инта с Алнисом объяснялись за дверью.

— Инта, останься еще немножечко…

— Тогда выпроводи этих желтых обезьян, чтобы не совали ноги в салат из огурцов!

— Не могу… гости… — Долговязый растерянно и беспомощно сжимал сильные руки.

— Если не можешь, иди обратно… к своим крысоловам! — Инта уже надевала кофточку, и под ней угрожающе заскрипели ступеньки.

— Я провожу тебя…

— Голый по улице? С таким не пойду.

Алнис прихватил куртку.

Они шли до Пентес пешком часа три, около полуночи дошли до той копны, в которой Алнис когда-то занимался дыханием по системе йогов. Поцеловались, помолчали, а когда Алнис шелохнулся, чтоб двинуться в обратный путь, кроха топнула ногой:

— Останься! Иначе ты напьешься в той конюшне!

И они простояли в тени липы, опираясь о ее теплый ствол, как о шерстяное одеяло из грубой ткани, пока не запел петух.

— Смотри, как петушки мои быстро выросли! — радовался Алнис, вспомнив свой бизнес о крашеными петушками.

— Боже, какой ты наивный! — сказала девушка, приподнимаясь на носки. — Я не могу прикоснуться к тебе щекой…

Алнис опустился на колени.

— Не могу: борода!

— Зилит, я… обрежу бороду, но разреши оставить волосы…

— Волосы можно, они такие мягкие. — Она запустила ладонь в его волосы.

Но если он лишится бороды, то правым окажется отец, сказавший, что порядочные люди не носят бороды… Потерять свое лицо или Инту?

Обратный путь, когда уже повсюду распевали петухи, он проделал часа за полтора, сохранив на вспотевшей спине один только жилет. На рассвете он вошел в свое жилище, когда там царил полный хаос — коляску выкатили на середину комнаты, раздавив несколько килек. Драпировка с потолка была содрана и накрывала остатки пиршества на полу. Из-под нее сочились красные капли по полу, как искусственная кровь на сцене в какой-нибудь драме Шекспира, сына мясника.

Бертул лежал на своей тахте, не сняв рубашку со шнуровкой, и крепко спал; зато брюки его, аккуратно сложенные по швам, висели на спинке шезлонга, На мгновение он приоткрыл глаза, увидел бороду Алниса и пробормотал:

— Вся ненависть уже пропала, как сказано в писании, — и снова захрапел.

После исчезновения Алниса на коляску взобрался Нарбут, Азанда необычайно робко прильнула к Нарбуту.

— Дарлинг… — счастливо вздохнула она.

Свою белую гипсовую ногу вверх по ступенькам приволок и Кипен.

— Подожди, Инта сейчас вернется, — удерживая, подбадривал его Бертул, заметивший в кармане Кипена подходящий "входной билет". Бертул предложил Кипену удобный шезлонг, и тот вытащил бутылку муската, которую и в самом деле купил только ради Инты, — стоила она почти четыре рубля. Но эти ненасытные тут же налили себе по третьей или по четвертой. В недопитых стаканах отстаивались сложные коктейли. Если бы салон сравнить с финской баней, а теперь, говорят, их в Латвии больше, чем озер, то можно сказать: внутренний подогрев достиг градусов восьмидесяти, и стали проявляться психологические особенности каждого индивидуума, в трезвом состоянии заторможенные.

В Скродерене все еще не был убит поэт — ему хотелось по всякому случаю читать что-нибудь вслух. Если не стихи, то какие-либо познания. Сидя на полу, он, указав на дырявую кость, подвешенную под цепью на наждачной бумаге, начал горячо и приподнято вещать:

— Как представлю себе… вечером пылают снега на Тибетских горах. Величавая Джомолунгма становится красной. Монахи шепчут свои молитвы и играют на этих флейтах из человеческих костей. В оркестре барабаны "чо-дар", из двух сложенных вместе человеческих черепов. В каждом монастыре какая-то тайна.

К Скродерену все прислушивались, потому что смерть даже в кругах алкоголиков еще не утратила свое значение. Некоторые оглядывались на костяную флейту, которую когда-то вместе со своей ногой таскал по джунглям вдоль тибетско-индийской границы какой-то человек.

— Тайны у монахов имеются, а монахинь нет, — крякнул Нарбут. — Поехали!

— Наверное, все же имеются и монахини, а то откуда бы у них взялось столько монахов — каждый девятый. — Скродерен никак не мог удержаться, чтобы не поделиться с другими своими знаниями. — Тибетские монахи — это тайная буддистская организация, такая же, как масоны — вольные каменщики…

— Они что же, просто так по своей воле строят? И не халтурят? — наивно спросила Ванда, пережевывая ломтик сухой колбасы и выставляя на обозрение свои черные сверкающие голени.

— В том тайном обществе вообще нет каменщиков. Они рассеяны по всему миру.

— Шепский тоже? — спросил Бертул.

Нарбут заржал, а Скродерен только откинул голову с по-гамлетовски широким лбом.

— Можно, конечно, смеяться, но у Шанского есть свои секреты. Он бывал во Франции и наделен магнетизмом. Очень интересно, как вольные каменщики признают друг друга, — Скродерен вскочил на ноги и стал говорить, размахивая руками, сверкая голым животом. — Один приходит к другому, а тот еще не знает, что вошедший вольный каменщик. Тогда вошедший вместо обычного "Добрый день!" говорит "Боаз".

— В юности мы вместо "чао" говорили "боа". Значит, это шло от вольных каменщиков, — вспомнил Нарбут.

— Говорит "боаз" и ступни ставит вот так, — Скродерен сложил пятки вместе и вывернул ступни под прямым углом.

— В одном старом фильме Чаплин тоже ставил вот эдак свои плоскостопые ноги, — подключился Бертул.

— Тогда хозяин спрашивает посетителя: "Кто ваша мать?" Это на самом деле значит: "В какой ложе, то есть первичной организации, вы состоите?" А незнакомец отвечает: "Меня учили остерегаться". И надо проводить большим пальцем по глотке, будто бы ее перерезают.

— Зверство… — Азанда передернула плечами под винного цвета накидкой.

— Вот почему вольные каменщики так сильны. Года они исчисляют по-своему. Сейчас у них 5973 год. Хорошо бы и нам, создавая свой клуб, ввести какие-либо условные знаки общения.

Бертул знал, что в его справочнике под буквой "О" имеется термин "Организованная группа", поэтому он поспешил унять Скродерена: