— Хорошо, что встретил вас… Вы тогда в обществе друзей природы обещали взять на себя сбор ценных предметов и посредничество, — сказал Зислак.

— На этом поприще уже многое сделано. Что вас интересует?

— На работе говорили, что в Пентес мелиораторы сносили дом и нашли такую штуку — ни патефон, ни граммофон, с железными пластинками. Музыкальный ящик! Потом проиграли его в карты. Я за такой заплатил бы… большие деньги! После работы люблю слушать старую музыку. У меня уже есть граммофон, как он называется?.. Кажется, хисмастерс.

— "His masters voice", — уточнил Бертул. — Прославленная английская музыкальная фирма. Моя фирма будет не хуже. Именно в Пентес работает, так сказать, особый агент.

У Бертула грудь наполнилась радостным желанием действовать. Его салоном уже интересуется даже такой общепризнанный трезвый человек, как Зислак! Как только Алнис вернется, пусть тут же отправляется назад с конкретным детективным заданием. Предприятие разрасталось — Шепского теперь можно считать агентом номер два, он будет инспектировать чердаки бирзгальских хибар, построенных в начале века. В городе Салдус, говорят, был найден даже картон, написанный Розенталем, на обратной стороне которого неизвестный старичок резал листы самосада.

В автобусе на районный центр пассажиров было мало. Анни выбрала место сзади. Шофер в свой перископ не мог тут наблюдать за ними. В густом бору за городом на шоссе встречались выбоины, и Анни, подпрыгивая, притерлась плотнее к Бертулу. Прикрытое тонкой полуюбочкой, теплое бедро Анни действовало на хилую комариную ногу Бертула, как гальванический ток на лягушачью ляжку в общеизвестном опыте на уроке физики. Отступать было некуда — не пускала стенка автобуса. Голос Анни, вздрагивающий вместе с красным джемпером, ласково ворковал:

— Вам еще не надоело жить в одиночестве в этой обшарпанной будке фотографа? А может, вы вовсе не одиноки, может быть, ночью какая-нибудь зеленая русалка выплывает к вам из реки погреться?

— Анни, это исключено, пока в Бирзгале живете вы!

— Вы всё льстите мне… — Анни повторила известную формулу, которой отвечают застенчивые девицы, уверенные, что на самом-то деле им вовсе не льстят. — Наверняка кто-нибудь уже успел что-либо про меня наговорить. Взять хотя бы того же Касперьюста. Он как-то раз покупал бутылку пива, а я в шутку спросила, есть ли у него разрешение от жены. — Анни глядела на бегущие сосны. — Я и сама могу порассказать правду. С последним мужем я вынуждена была разойтись, потому что ни одну ночь я глаз не могла сомкнуть…

Бертула ужалила ревность, какую испытывает всякий мужчина, если при нем приятная женщина хвалит достоинства другого мужчины.

— В Африке, говорят, такие случаи не редкость. Расовые особенности… — пробормотал он.

— Разве негры тоже сильно храпят?

— Почему… негры должны храпеть? — смутился Бертул.

— Я разошлась с последним мужем потому, что он ужасно храпел. Так был муж как муж, работал в пекарне. Но если хоть немножко выпьет, так от храпа прямо потолок обваливался. А какой же мужчина не выпивает!

— Совершенно верно, — от души согласился Бертул.

— Поначалу думала — выдержу, он всегда приносил свежие пирожные эклеры, но под конец я стала говорить: "Не можешь ли ты спать потише!" Храпун-то сам ни за что не верит, что от его храпа всю ночь оконные стекла дрожат. Проходит неделя, другая. Нет, не могу. Как выпьет и уснет, иди спать в другую комнату. А он, этот Ояр, проснется — нет меня рядом, сразу скандалить. Опять, мол, я от него убегаю. Я потихоньку к врачу ходила, может, имеются какие лекарства. Попалась эта докторша Симсоне, такая тихая, молодая. Думаю, молодых теперь больше учили. Оказывается — ничуть.

— Про невесомость учат, а как избавиться от храпа, не знают, — согласился Бертул.

— Вот именно. Симсоне только смотрит на свои туфли и объясняет мне: храпят люди, собаки, медведи, гориллы и слоны… Мне-то какое дело, что горилла храпит, я должна спать рядом с мужчиной! Ну да, говорит она, когда храпят, шевелится мягкое нёбо. Храпят, мол, оба пола. Хватит, говорю я, раз уж вы знаете, что там шевелится, то закрепите это мягкое нёбо на месте. Дайте лекарства, чтобы по крайней мере ночью не шевелилось! Нет, этот недуг нельзя, мол, лечить, потому что его — я онемела, такое издевательство! — медицина не считает за болезнь, значит, нечего и лечить его… "Терпела я, терпела, но однажды Ояр был выпимши, и я сказала ему, что он громко хранит; а он как двинет меня по щеке. Ну уж этого я никому не позволю! — Грудь Анни подалась вперед и застыла в боевой готовности.

Бертул вполне верил, что ударить Анни опасно, и торопливо пробубнил:

— Да-да, женщину надо часто любить и редко бить.

— И тогда я сказала: "Убирайся!" Вот так и живу… — Анни вздохнула и опять позволила себе дотрястись до Бертула.

Она рассказала только про одного мужа, но на пальцах было по меньшей мере три кольца. Пусть! Денег на четвертое кольцо у Бертула не было, и достоверно известно, что и не будет. Скорее всего… придется у Анни выпросить те сотни, если найдется музыкальный ящик, про который пронюхал Зислак.

Анни открыла белую сумочку и стала показывать фотокарточки в качестве иллюстрации к биографии.

— В общем-то в Бирзгале Жить можно… Вот где я живу. Мне принадлежит полдома. — Змея-искусительница начинала с дома, не понимая, что у Бертула была душа художника. Здание типа чернильного пузырька, так себе. Оштукатурено, забор из проволочной сетки. За ним далии и в проеме входной двери Анни в купальнике. Значит, на снимке объединено материальное и художественное.

— Домик славный, оконные рамы белые, как нейлоновая рубашка.

— В мой день рождения… — Второй снимок. Свежепричесанные женские головки, мужчины уже без пиджаков, но все при галстуках. Обязательная бутылка коньяка, как символ культуры и ранга. Стол в добровольном соревновании с соседями до последнего предела завален посудой и закусками. И ваза с розами. Только розы, ну, может быть, еще гвоздики или каллы, другие цветы, когда идешь в гости, уже и не цветы. Если бы кто-нибудь принес букет васильков, над ним бы долго смеялись, как над ничтожеством или блаженным. Один верзила, таращась на фотографа, прижал нахально свою бороду а-ля Бауман Карл к щеке Анни. — Муж сестры. — пояснила Анни, догадываясь о ходе мысли Бертула. — Нет ли у вас каких-либо фото с собой?

Хотя Бертулу не принадлежал особняк и единственная жена бросила его еще шестнадцать лет назад, фотографии у него имелись. Из Гауяскалнсского санатория. Бертул посреди танцевального ансамбля. По обе стороны от него по девушке, одетой в смешной русско-венгерско-молдавский национальный костюм. У Бертула под подбородком "бабочка". Затем моментальный снимок — Бертул в единственном числе. Застигнутый врасплох фотографом — в полуобороте, с бокалом вина в руке.

— Красноречиво. Без притворства, — засмеялась Анни. — Подарите мне это.

Как неизменны способы сближения… Точно в средней школе. В районе она наверняка угостит его обедом. Фотография стоила всего лишь двадцать копеек. Облик Бертула перекочевал в белую сумочку.

В городе они остановились у низкой стеклянной клетки на краю старого парка.

— Величавые деревья, как в английском парке, — заметил Бертул.

— Тут было старое кладбище.. — вздохнула Анни. — Поэтому в народе это кафе называют "Покойничком".

— Кто знает, может, и я когда-то буду держать в зубах сладкий березовый корень… — рассуждал Бертул. — За это стоило бы пропустить по одной.

Они свернули на тропинку к "Покойничку". На обочине возле дорожки среди известкового туфа цвел очиток, яркий как лик солнышка.

— Хорошо бы у каждого дома культуры иметь такой же каменный садик, как у этого кабачка, — Вздохнул Бертул.

— Это не кабак, а кафе, — поучала Анни.

Бертул заметил, что засохла одна из свилеватых сосен, которые росли у входа.

— Все же кабак, погубил это дерево урин пьяниц, в котором содержится спирт.