— Единственная ценность часов в том, что их можно продать, — сказал Броня. Поэтому никто их не завел.

Опять сварили картошку, потому что Байба это умела. Масла больше не было, но в погребе под потолком висела половина копченой свиной головы. Броня, ухватившись за коричневое ухо, набросился на голову с большим кухонным ножом. В общих чертах обрезанная половина головы обеспечила заправку для обеда и для ужина. От всего остались непонятно большие, украшенные зубами кости, каких раньше Байба никогда не видела.

— Деревенские жители обычно отдают кости собаке, — вспомнила Байба прочитанное в латышской литературе.

Наевшись, полуголые, с транзистором в руке, они пошли искать собаку, которой можно отдать большие кости. За картофельным полем вдоль реки простиралась полоска луга. Они упали в траву, с минуту повалялись, и тут Броня попытался погреть руки под Байбиным бюстгальтером.

— Теперь нельзя, на другом берегу глазеют.

— Но за границей, там, где собираются хиппи, все делают… почти… совсем открыто.

— Видишь, какие там мамонты! Им, поди, завидно.

Биннии спокойно сели на берег, опустили ступни в воду и только теперь заметили, что на другом берегу в листве, на высоте пяти метров над землей, стояла на столбах будка, выкрашенная в цвет зеленых листьев, с одним, но зато широким окном. В будку, как на сеновал, можно было попасть по лестнице. В тени ее валялись двое молодцов шоколадного цвета, в плавках, и время от времени приветственно поднимали друг к другу бутылку.

— Это… какие-то наблюдатели. Там привязана белая лодка. Может, спортсмены на тренировках, — рассуждал Броня.

— Поищи на девятнадцати метрах что-нибудь из Лондона, — сказала Байба, укладываясь на бок так, чтобы соблазнительнее выделялась впадина от талии к бедрам, одетым в красные бикини. Броня на девятнадцатой волне разыскал приличную музыку и отрегулировал нормальную громкость — такую, чтобы хорошо слышно было и на другом берегу. Они соблюдали основной закон любителей поп-музыки — хорошую музыку следует проигрывать так, чтобы соседи тоже слышали.

Лежавшие на том берегу подняли головы, как потревоженные тюлени. Затем один, будто сорвавшийся с привязи шимпанзе, взбежал по лестнице. Спустя мгновение из будки высунулся, словно металлический клюв… огромный громкоговоритель, из которого тотчас раздался громовой голос: "Внимание, внимание! Говорит радиоузел Бирзгальской спасательной станции. Нельзя купаться раньше чем через час после приема пищи. Конец передачи". Объявленное умозаключение подкрепил оглушительный Том Джонс, который всему Бирзгале выплакивал свои душевные страдания по Дилайле.

— Какая отсталость: этой вещи уже три года! — закричал Броня Байбе на ухо.

То, что транзистор выхватывал на девятнадцатой волне, было задавлено. Биннии, объясняясь знаками, решили искупаться.

Речное дно из гравия было сносное, вода доходила, во всяком случае, до пупка. Броня решил показать, как плавают рижские ребята, и бросился кролем. Но тут его окликнул грозный голос;

— Гражданин в голубых плавках! Вне зоны купаться опасно! Прошу вернуться! — И оба шоколадных ангела-хранителя залезли в лодку, дважды обмакнули весла в воду, и бело-красный бок лодки уже закрыл Броне "вид на море", а воды этой реки через Салацу или Гаую наверняка попадали в море. От лодки исходил вроде бы пивной дух.

— Чего дурака валяете: вода до пупка, разве тут можно утонуть!

— Но, видишь ли, там, за водяными лилиями, десятиметровая яма. Поэтому по правилам купаться можно только здесь, — миролюбиво пояснял нежеланный спасатель, черные волосы которого спадали до узких индейских глаз, так что нельзя было сказать, есть ли у него лоб.

— Ну а если бы я захотел купаться за излучиной? — Броня кивнул в сторону, где течение реки обрывалось на повороте и казалось, что река уходит в землю.

— У нас есть телефон. Если где-либо тонут, нам сообщают, и мы едем делать искусственное дыхание утопленникам. У нас есть аппараты.

— Но вы же не можете приказать купаться только здесь.

— В том-то и дело., Правила опубликованы в газете, но народ несознательный, здесь не купается и десятая часть.

— В таком случае вас напрасно держат.

— Начальству виднее… Чего без толку болтать. Если мы за десять лет спасем хоть одного, этим все окупается: спасена жизнь человека! Разве ты не хотел бы, чтобы тебя, в случае чего, выловили из грязи и отдали бы той леди, которая там на берегу втирает в бедра солнечное масло?

— В этом году много спасли?

— В этом году план горит — не тонут, все время шел противный дождь, отчет будет неважный.

— Послушай, — через борт лодки перегнулся второй, с круглым розовым лицом, — не мог бы ты немножко тонуть?

Броня подумал:

— Можно изобразить, когда деньги будут на исходе. Но чего вы гоняете эти старые пленки? У меня есть потрясные записи.

На прощание они условились, что в тот момент, когда воздух начнет сотрясать одна сторона, другая будет молчать, чтобы дать возможность Бирзгале освоить больший репертуар современной музыки. А Броню и его леди как-нибудь вечером переправят на лодке на спасательную станцию, чтобы за легким выпивоном послушать записи рижан.

— Ужасно хочется есть, — признался Броня, возвращаясь в обрезанную ригу Свикене.

— Не надо было купаться, — вздохнула Байба, — мне тоже хочется… хотя бы одно пирожное-корзиночку…

Так как на двоих еще оставалось четырнадцать рублей, они надели исписанные рубашки, спрятались за огромными черными очками, приобретя сходство с совятами, и в обнимку отправились в город, не обращая внимания на все окружающее, но надеясь, что окружающие обратят внимание на них. Да и смотреть-то тут не на что — вдоль мостовой обычные тропинки, на яблонях обычные яблоки, дома и дворы, как в Риге, только намного меньше.

Заказанные в ресторане порции карбонада были огромными, мясо вокруг косточек сочное. Не оставлять же такое. Человек должен быть естественным, таков принцип, да и жить так легче, и они, помучившись немножко с ножом и вилочкой, схватили кости пальцами и обгрызли все до последнего волокна. На них поглядывали одетые в сверкающие сатиновые халаты официантки, которые вот так не посмели бы. На десерт они съели по две корзиночки и выпили по стакану хорошего румынского вермута. Оставив в "Белой лилии" пять рублей, они отдали концы.

Было субботнее послеобеденное время, и Шепский, полив свой семейный огородик, высиживал у киоска ящик с пустыми бутылками совершенно легально. Заметив парочку с ангельскими волосами, он громко прошептал в сторону Байбы: "Я знай, где продают подержанный детский коляска, такой складной" — и заржал. Байба съежилась. От лошадиного смеха, подумала она. В киоске они купили масло, белый хлеб, вишневое варенье и твердую колбасу, потому что та, несмотря на четыре пятьдесят за килограмм, была вкуснее, чем молочная колбаса. В киоске оставили примерно три рубля. В витрине возле моста они прочли афишу о том, что сегодня вечером в доме культуры вечер отдыха, и решили посмотреть, как в Бирзгале трясутся. В пансионате Свикене они вытащили из сарайчика старый матрас и прилегли на нем, забывшись в послеобеденном сне. В грану ложиться нельзя было, потому что там Байба еще утром заметила прыгающего лягушонка, а на тропинке в черной земле исчезла головка дождевого червяка. Попробуй растянись на траве, эдакий червяк, пожалуй, в ухо заползет.

— А не начнет ли придираться эта деревенщина? — размышляла Байба, рассматривая вечером свою рубашку, испещренную надписями.

— В Амстердаме даже перед дворцом королевы могут ходить в лохмотьях и с бородой. Попробуй в Риге у исполкома…

И они, опасаясь местных обывателей, надели через головы нечто вроде накидок, которые изготовили в Риге из детского клетчатого одеяла, растеребив бахрому по краям, а в середине прорезав дыру. Некоторые девушки сами ткут пончо, но для чего же тогда создавалась тяжелая и легкая промышленность?

Опасения Бинниев оказались обоснованными. У входного портала дома культуры, украшенного полуколоннами, стоял тучный мужчина в коричневом костюме в мелкую клетку. Сверкающий галстук, должно быть, душил его, он часто засовывал палец за воротник рубашки, и глаза его в такие минуты немножко выкатывались наружу. Этот мужчина был Касперьюст, выполняющий сегодня обязанности ответственного дежурного.