— Вы так редко бываете… Наверное, не нравится мой кофе… — вздохнула Анни.

— Очень нравится, но боюсь часто обременять вас. — Бертул опасался, как бы за кофе его не приковали цепью к садовой лопате Анни. — К вашим белокурым волосам очень идет эта прическа. Теперь я вспомнил, где я вас раньше видел!

— Не может быть! В Гауяскалнсе я никогда не лечилась.

— На картинах Хильды Вики, помните, эти роскошные женщины с пышным… пышным…

— Обождите, обождите! Все же еще не видели, потому что там эти дамы были голыми… А этого вы пока не видели. — Анни засмеялась так, что Бертул мог понять: если этого еще не случилось, то могло случиться. — Но истина все же такова — я в этом городе была блондинкой еще тогда, когда ни одной белокурой женщины здесь не было. В понедельник я поеду в район, там завезли босоножки на платформе. Вы не проводите меня?

В тех случаях, когда благоразумные, видавшие виды женщины приглашают какого-нибудь опытного мужчину, они сами оплачивают и счета.

— В понедельник я собирался заняться библиотекой..

— Значит, договорились. — По расходам Бертула Анни правильно оценила его и добавила: — Билеты на автобус я куплю заблаговременно.

В доме культуры Бертул прошел пустой зал, вдохновляясь для предстоящей работы. В бухгалтерии Бока подмигнул ему:

— Сам приехал из Ленинграда.

За столом, из-под стекла которого была убрана немецкая дама в купальнике, сидел неулыбающийся Касперьюст. Рубашка та же, смняя потому что синий цвет он считал наиболее подходящим для руководящих работников.

— Ты ничего путного так и не сделал. Чертов Нарбут тоже не показывается. Нужны новые лозунги, рожь поспевает. Где деньги? — Касперьюст угрожающе поднял нож для бумаг, единственную письменную принадлежность на огромном столе.

— Деньги пока еще в чужих карманах, — признался Бертул, плюхаясь в кресло напротив директора. Только сегодня, разглядывая Касперьюста в профиль, Бертул заметил, что короткие волосы не могут заполнить или скрыть седловидную форму головы директора. — Я обзванивал колхозы и предлагал зал на случаи юбилеев. Будут снимать. Завтра "Волынка" песней разбудит секретаршу исполкома и поздравит с днем рождения. Этим номером мы начнем традицию "Утра дня рождения". Думаю, что дело это понравится и другие станут заказывать и платить по три рубля за песню. На сегодня объявлен вечер отдыха, то есть танцы. На нем я ознакомлюсь с деталями, а в будущую субботу закатим "экспериментальный вечер"! Танцы в парке, потому что летом все любят луга и нежное солнце.

— Ладно… пусть будет, но только так — как-то исключительно! А в фойе нужны портреты передовиков. Набросай проект!

В обед из дома культуры Бертул вышел вместе с Бокой. Дорожка под ветками акаций была выложена коричневым клинкерным кирпичом, ее не выкрошили за десятки лет и тысячи каблуков.

— Вымой и наващивай — дорожка как паркет, — восхищался Бертул.

— Касперьюст затребовал в исполкоме, чтобы кирпич покрыли асфальтом, так, мол, будет современнее… — вздохнул Бока.

— В истории Бирзгале запишут, что директор Кас-перьюст заасфальтировал дорожку. Пути в историю разные. Бывают и асфальтированные, — изрек Вертул.

Он остановился у киоска с мороженым. Подошла и заведующая прачечной Шпоре, та, со строгой выправкой. Бесстрастный взгляд Шпоре остановился прежде всего на жетоне Азанды "От меня можно получить почти все". Азанда, взбивая фиолетовые волосы, подчеркивала, что она не боится Шпоре. Скривив напудренное лицо и передернув утолщенные краской губы, Шпоре потребовала мороженое. Азанда наскребла в вафлю хранимое в бочке с ледяной солью мороженое и поставила на весы. Шпоре молча переводила карие глаза от стрелки весов на волосы Азанды и опять на весы. И чудеса — Азанда будто внутренне сжалась и робко, очень вежливо сказала:

— Пожалуйста…

На что Шпоре, коснувшись языком мороженого, как касторки, буркнула:

— Спасибо.

Когда Шпоре ушла, девушка снова выпрямилась и, укрывшись поглубже в киоск, показала ей кулак.

— Старая лимонная корка… Так она истязает меня каждый день.

— Она не сказала ни единого дурного слова, — возразил Бертул.

— Но разве я не знаю, что у нее там за оштукатуренным лбом? Однажды так и сказала: "Взвешивайте как хотите, но если у вас фиолетовые волосы, то вы обвешиваете". Я же знаю — всех продавщиц мороженого считают жуликами. Разве стоит при этом честно работать? Меня вполне устраивают шесть процентов с оборота. Но раз так, то и я покажу, что умею взвешивать. Зря не стану возиться с солью и со льдом.

Подошел лысый в тельнике, попросил два мороженых и унес их в стеклянной баночке.

— Ленинградский профессор музыки. Когда он подходит, я уже знаю — четыре часа. Относит своей старухе мороженое к кофе.

— Значит, вы будете участвовать в вечерах дома культуры? — Бертул тоже попросил мороженое, хотя это и било его по финансам, однако иначе было неловко тереться около киоска.

— Говорить в микрофон я могу. Мне приходилось работать в киностудии… — Азанда достала из сумочки бумажку, изобилующую множеством отпечатков пальцев. Справка из бухгалтерии киностудии, что Азанда Матуле в 1972 году получила несколько рублей за работу.

— Вы будете таскать за собой черный провод, но это в будущую субботу. Честное слово! А сегодня вечером на танцы?

— Куда же еще пойдешь! В кино сегодня показывают про какую-то войну. Можно, конечно, и про войну, ко тогда нужно… ну, хотя бы приключения в тылу показать. Но в этих фильмах только стреляют.

На край прилавка положили свои подбородки два полуголых мальчугана:

— Нам, пожалуйста, один пломбьер.

— Мальчики уже говорят по-французски, — заметил Бертул.

— Животы как каток, — удивлялась Азанда, — сегодня уже третий раз подходят.

— "Мы сыновья богатого отца", — засмеялся Бертул.

— И вовсе нет, — мальчишки повернулись к нему, — мы нашли деньги.

— Правильно! Вчера на Тендикском бетонном заводе выдавали зарплату, после этого в кустах за киоском между пробок от бутылок валяются и копейки, — согласилась Азанда. — Когда я сама была еще маленькой… Ну, чао, darling!

Бертул отправился в свое жилище на берегу реки, чтобы погрызть ячменную коврижку и запить ее козьим молоком. Вместо масла он обходился воспоминаниями из прочтенных исторических романов про первых христиан-отшельников, которые жили на территории теперешнего Египта и тоже ели ячменные лепешки. Эти пустынники считали, что обходиться без жаркого — добродетельно, а Бертул — что это незаслуженное ущемление. Растянувшись на ложе под лампочкой с желтым абажуром из восковой бумаги, он изучал, что субботняя газета "Литература ун Максла" говорит о латышском поэтическом документальном кино, и вспомнил потенциальную киноактрису Азанду, которая никогда не попадет в кинодокументы, потому что у нее на груди надпись, не свойственная лирическому латышскому кино. Но разве Азанда в "данное время" не жила? Кино докажет, что не жила. Бертул задремал. Эта полезная привычка сохранилась у него со времен пребывания в туберкулезниках.

Под вечер, по пути в дом культуры, он впервые встретил возле дорожки к "Белой лилии" Бинниев, У того, который побольше ростом, была жидкая борода, этот, наверное, в их симбиозе исполнял роль юноши, хотя, соблюдая равенство полов, они нагнули друг к другу головы под одинаковым углом, руки вокруг талии друг друга держали на одинаковой высоте и кули вельветовых штанов тоже казались одинаковой ширины. Большие пальцы свободных рук оба запустили под лямки синих заплечных сумок. Надпись "Пан-Америкэн" должна была свидетельствовать, что оба летели через тот большой пруд и принадлежат они отнюдь не к гражданам Бирзгале, а к гражданам мира. Эти, по крайней мере, не пресные.

Бинниев в "Белую лилию" погнал аппетит. После первой по-настоящему свободной ночи последовал первый по-настоящему свободный день. Они проснулись около полудня.