Трехстворчатый шкаф, видимо, был куплен последним, он не отличался от рижских вариантов. На круглом столе лежал, должно быть, кулек с сахаром, потому что вокруг него жужжала одинокая оса. На стенах фотографии с послушными детьми; никого не стесняясь, они мило обняли ручонками шеи своих родителей.

— Раз комната так загружена, то не удивительно, что Свика часто уходила на работу — здесь же негде расположиться, — рассуждала Байба.

Зато на веранде было светло и просторно. Солнечный свет можно регулировать занавесками. Один высокий, до потолка, фикус и еще в ведрах какие-то растения с крупными листьями. Вдоль стен сушились нанизанные на нитки ломтики яблок цвета корки белого хлеба.

— Будем жить здесь! В спальне нас моль обгрызет за ночь.

И они стали устраиваться. На веранде открыли двери и окна. На подоконник поставили транзистор. Привели в движение магнитофон. Несколько ударов гитары и крики радости Франка Запа заполнили всю веранду, затем полетели над картофельной ботвой, достигли берега реки и угасли в листьях ветлы. Из сирени высыпала стая воробьев, посчитав, что устрашающие раскаты и окрики на чужом языке относятся к ним. Привязанная на берегу реки коза начала дергать веревку и жалобно мекать.

— Коза привыкнет. Мы же привыкли, — сказал Броня.

— Такое в Бирзгале наверняка слышат впервые.

Биннии переглянулись, на их лицах застыла трогательная серьезность, ибо они сознавали, что посредством этих звуков они приобщали Бирзгале к семье европейских народов и вводили в круг культуры 1973 года. На веранду внесли столик, что поменьше, и на него выложили два журнала "Play boy". Хотя журналы были пятилетней давности, но каждый стоил по десять рублей, потому что фотография сохраняет голую девушку вечно молодой. Из кровати вынули двуспальный матрас и втащили его на веранду, потому что за границей молодежь в кроватях не спит. По обрезанному торцу риги можно было забраться на страшно высокий чердак. На этом складе они обнаружили две высохшие овчинки и постелили их возле спального ложа.

— Хорошо, что мясо вынуто из шкур, — заметил Броня.

В крапиве нашли зеленую глиняную миску с отколотым краем и положили ее рядом с ложем в качестве пепельницы. Гирлянды яблок вдоль стен не тронули, они выглядели современно и могли пригодиться в качестве еды. За колодцем в кустах прятался дровяной сарайчик. Там на стене висел моток толстой веревки. Они его разрубили топором на двухметровые куски, которые прибили гвоздями к верхнему косяку двери.

— За рубежом теперь такие занавески в ходу. По ночам они отпугивают комаров и летучих мышей. Когда будут не нужны, можно опять связать в цельную веревку.

В садике с вишен сняли обрывок сети. Ее край пригвоздили к потолку, кое-где вплели в нее свежие ветки и найденные на чердаке старые шелковые чулки. Перед матрасом образовалась преотличнейшая занавесь. Теперь тут можно спать, совершенно укрывшись от любопытных глаз. И глядеть на огромный портрет Мика Джеггера, вырванный из поп-журнала. Джеггер в рубашке со шнуровкой, с волосатой вспотевшей грудью угрожающе рвал гитару.

За неполный день сделав столько, сколько в Риге и за целый год не делали, оба почувствовали, что подошло время заслуженного ужина. Еще в Риге решено было есть картошку. Кажется, картошка хранится в погребе под кухней.

— Молодая вкуснее, и ее не надо чистить, — вспомнила Байба и пошла в огород. Она ухватилась за ботву и вырвала самый пышный куст. У корней, как бусы, висели клубни величиной с ноготь. Странно — под такой пышной ботвой была одна мелочь. Издергав всю борозду, она добралась до другого края огорода, где ботва была совсем пожелтевшей, и вырвала один зачахший куст. Кто бы мог подумать? Именно здесь из земли вывалились три приличные картошки! То же самое обнаружилось и под другими заморышами. Рытье картошки оказалось несложной работой — схватишь за ботву, дернешь, и все — пальцы в землю совать не надо. Жаль только, что мало картошки внизу. Ничего, с одной грядки на ужин хватило. Электрическая плитка нашлась. Масла могло бы и побольше быть — всего небольшая мисочка.

— Старуха посолила масло, чтобы дольше сохранилось. Съедим, тогда уж наверняка не испортится, — сказал Броня, уплетая масло и картошку поровну.

Наевшись и напившись, они сели на ступеньках веранды, и к их ногам вместо мурлыкающей кошки льнул пластмассовый бок транзистора. По девятнадцатой волне Лондон посылал вибрирующий голос.

— Это он… Как потрясно он берет это!

— Джоплин! Колоссально!

Бой гитары бил их по вискам, как баран лихо закрученными рогами, и наконец загнал в спальню, занавешенную сетью. Здесь был их отель. От неотступного призыва гитары, томного и страстного, они опьянели.

— Мне хочется спать… — прошептала Байба, припав на плечо Брони.

Транзистор из вечерних облаков выхватил несколько призывов любви. И Биннии полезли под одеяло. Поначалу они лежали, касаясь друг друга только руками да плечами.

— Как мало нужно: картошка, соль, масло… шептала Байба, глядя на листья сирени, вплетенные в сеть. — Теперь я чувствую себя совершенно свободной. Дома, когда отец или мать смотрят, надо притворяться, держать перед собой открытую книгу.

— За границей в высшую школу, говорят, принимают каждого, кто хочет поступить. Можно вступать когда хочешь, можно уходить когда захочешь и опять поступить. Никого не отчисляют.

— И учиться там гораздо легче, всякие запрограммированные машины помогают. А главное, никто не навязывает тебе занятия.

— Чей это голос?.. Это не Франк Запа?

— Потрясно! На фестивале Монтро у него сгорели все гитары и все микрофоны.

— Да. А один раз какой-то поклонник в Лондоне был в потрясном восторге и столкнул Запу со сцены — Запа ногу сломал.

— Правую или левую?

— Мне кажется, левую, потому что в левой руке он держал гитару, на нее он и упал.

— Сделай громче. Это… Сюзи Кватро?

— Да, да! Она сама отрывает на басах.

— Угу. У нее якобы на все свой взгляд. Проблема такова, сказала она, что гитара — это нечто для головы, и любовь, и мысли о мире и так далее, все это, говорит, идет через голову. А насчет барабана и про ударные она говорит: это, мол, расшевеливает, это заставляет вращать седалищем. Пианино вынуждает парить руками, Ритм. А бас-гитара — та целится прямо в бедра, и это самое стоящее.

— Об чем речь!

Теперь они соприкоснулись и бедрами. Веранда плыла в томном грохоте бас-гитары, как пароход-люкс в тропической ночи между Вайкики на Гавайях и Манилой на Филиппинах. Теплая ночь сбросила с лежащих одеяло.

— Если ты еще снимешь и трусики… я останусь… совсем голой…

— Пожалуй… Все в таком случае остаются голыми..

Немного погодя раздался слабый вздох:

— Это "Назаретяне", шотландцы. Они поют только нутром…

Когда солнце стало выглядывать из-за прибрежной ветлы, из глиняной риги раздался утренний гимн — "The Ballad of Hollis Brown". Опасаясь потерять свой авторитет в глазах кур, опомнились соседские петухи и пустили свое старое-престарое "кукареку" — на простом латышском языке.

— Ужасно… Это петухи! Как только милиция позволяет их держать… — вздохнула Байба, надела трусики и повернулась на другой бок.

Примерно в то же самое время в Риге еще в одной семье происходило столкновение поколений. Инженер Мелкаис утром, уходя на работу, заметил в прихожей, что замшевые туфли сына брошены кое-как — где нос одной туфли, там каблук другой. Это был не первый случай, но на сей раз Мелкаис рассердился.

— Алнис, подойди сюда! — позвал он.

После третьего оклика кухонная дверь раскрылась. Характерная черта современной молодежи. Разве отец Мелкаиса в детстве так себя вел? Он прибегал по первому зову… Сам же он, Мелкаис, в юности приходил, ну… на второй зов отца. В дверях появилась волосато-бородатая голова сына: светлые волосы, усы и борода росли кучерявясь, как самим хотелось. Тем не менее на лице видны были и приветливые голубые глаза, и нос, и даже нижняя губа. Борода и плавки — вот вся одежда сына в данный момент. Чем меньше на человеке одежды, тем менее защищенным от природы, от зверей и людей он себя чувствует, а поэтому и сам более миролюбив. Вот и стовосьмидесятипятисантиметровый, уже плечистый Алнис выставлял миролюбивое лицо, пока сам за дверью натягивал брюки.