Приличие требовало, чтобы Бертул тоже встал, но на столе оставалась почти полная бутылка пива, Алкоголь парализует не только волю, но и чувство приличия.

Тяжело вздохнув, Бертул закурил новую сигарету. Ага, вовсе не из-за пива он остался, а из-за кофе!

— Мне чутье подсказывает, что сливки к кофе вы не желаете, — лукаво улыбнулась Анни. — Вместо них я капнула коньяк. — Анни подала не чайный стакан с кофе из-под краника, а горько пахнущую фарфоровую чашечку. — Для всех не хватает чашек, разбивают, — пояснила она.

— Благодарю. Это подходящий кофе: черный, как ад…

— И сладкий, как любовь, не так ли? — дополнила Анин, разглядывая Бертула. Выпить он любит. Но учтивый. Хорошо, что он не большой художник. Большой не работал бы в доме культуры за восемьдесят рублей. С большим было бы трудно разговаривать. Ей нужен именно небольшой художник.

— У вас есть огород? — вдруг спросил Бертул.

— Есть! Тысяча квадратных метров. Почему вы об этом спрашиваете?

— Я? Из-за рассеянности. Простите! — Это была не рассеянность, а воспоминания. У Алмини в Гауяскалнсе тоже был огород, и Бертулу вечерами приходилось таскать по пятьдесят ведер воды.

— Ну, смотрите, чтоб на своих ногах ушли отсюда! На улице можете заваливаться спать, "скорая" подберет, а кабачок мне не порочьте!. — Анни предупреждала одного из плешивых, который подошел к буфету за "двести грамм дубняка".

Пенсионеры, обсуждая старые тяжбы, становились шумными. Бывший подсудимый в качестве аргумента замахнулся палкой. Что за палка! Грубые волокна дерева переплетались, обвивали друг друга, и между ними вылезали шишковатые сучки. Палка толщиной с руку Бертула. Такую поставить бы в угол вместо ружья. Бертул продолжал прясть окутанную сигаретным дымом мысль о салоне редких предметов по образу и подобию антиквариатов Западной Европы. В центре салона высотой в метр бронзовая Флора. Одной рукой она ухватила ниспадающие складки одежды, а другой держала факел, в который ввинчена электрическая лампочка… Такую Флору можно продать за милую душу, какой мужчина не пожелал бы у ложа своего держать такую рабыню. На как в одиночку собрать эти старые и оригинальные вещицы, в наличии которых в окрестностях Бирзгале он не сомневался? Нельзя же каждый день разъезжать по деревне, всех расспрашивать и шнырять по чердакам. Ему, художественному руководителю, это не к лицу. Выращивать помидоры еще куда ни шло, здесь к этому уже привыкли, что художники растят помидоры… Нужны помощники. Но знающие дело.

Нашел! Ему поможет племянник Алнис Мелкаис, который учился в прославленной рижской художественной средней школе. Съездим в Ригу! Бнртул встал.

— Спасибо за чудесный кофе! — поблагодарил он Анни, которая, зажав бутылку между колен, силилась вытащить пробку.

Для длинных венгерских пробок наши штопорики слишком мелки..

— Позвольте мне! — Глубокое бурение, рывок! — и Бертул откупорил горлышко бутылки.

— Так вы уже домой?… А мне еще до полуночи. Не очень приятно одной идти мимо развалин церкви ночью… Иной дурак думает, что деньги ношу при себе…

Бертул должен бы сказать: "Разрешите проводить?" Но может быть, жена Касперьюста или Боки ненавидит Анни. Многие жены ненавидят буфетчиц, ошибочно полагая, что буфетчицы за руку тащат их мужей в ресторан, тогда как на самом деле мужья сами скачут туда, как бараны в хлев, почуяв охапку свежей травы. Городок маленький. Мужчины в таком городке тоже должны беречь добрую репутацию.

К буфету подошли молодые люди, которые сидела вместе с девушками, и потребовали шампанское с сардельками. Бертул, выскользнув на улицу, сходил в дом культуры за газетами и оттуда дальше по улице прошел на бывший мужской пляж. Улица кончилась около луга. Далее тропинка вела к берегу реки. Там Бертул пробрался сквозь распластанные под солнцем обнаженные и утомленные тела, искупался в омутке, выстирал носки и нежился, пока они сохли. Пиво нагоняло сонливость. Дома он полистал уголовный кодекс, поискал параграфы, запрещающие покупку старинных и оригинальных предметов. Не найдя таковых, он незамедлительно уснул.

…B Риге на Моторной улице, необходимый индустриальный шум которой обеспечивал соседний аэродром Спилве, слесарь Свика с женой ужинали на кухне и с высот пятого этажа глядели, на двор, где на цветочных клумбах, будто конфетти, были рассыпаны яркие цветы далий. Кто-то в мягкой обуви вошел в переднюю. В дверях появился веснушчатый овал лица их дочери с широкими серьезными глазами, обрамленный прядками волос.

— Байба? Иди сюда, я поджарила камбалу и налила тебе кефиру.

Вошла Байба — стройная, как бездомная кошка. Прилегающая рубашка цвета замызганной лимонной корки приподнималась над грудью лишь на столько, чтобы принадлежность к полу не вызывала сомнений. Колоколообразные концы потрепанных брюк из коричневого вельвета полностью прикрывали порог. Она подошла к столу, выпила стакан кефиру, наполнила его снова и направилась с ним прочь.

— Для кого это?.. — удивилась мать.

— Для моего жениха, — деловито ответила дочь. — Бинний, заходи!

— Как, тоже Бинни? В классе же тебя звали Бинни…

— Я — Бинни, он — Бинний. По паспорту Бронислав. Так же начинается с заглавного "бэ".

Из сумрака передней вынырнул Бронислав-Бинний. Это явление на время помешало родителям придумать толковый ответ. Свика, поглядев сперва на указательный палец — не в масле ли? — протер им глаза. Не помогло — в дверях стояла вторая Бинни, без страха и без злобы глядя на Свиков. Вторая Бинни, правда, была немножко повыше их дочери, но те же прядки прямых волос, которые в случае необходимости можно связать под подбородком, та же помятая рубашка цвета лимонной корки, те же коричневые, сшитые на слоновьи ноги, брюки, такой же кончик большого пальца, выглядывавший из дырки в теннисных туфлях. Недоставало только еле заметного бюстгальтера, да вместо веснушек из-под носа пробивались усики, щеки и кончик подбородка покрывала жидкая, длиной в два казанка, рыжая бородка.

— Приветствую, — глухо сказал Бинний, подняв стакан с кефиром, как бокал вина, перед парализованными Свиками.

— Жених… — прошептала мать.

— Жених? — спросил отец, отложил широкую кость камбалы и встал.

Бинни немедленно загородила жениха.

— Броня, то есть Бинний, тоже в этом году окончил среднюю школу. Мы знакомы уже с весны и хотим в будущем месяце пожениться, — объявила дочь.

— Меня тоже пригласите на свадьбу? — Отец пришел в себя и сел.

— Почему же нет? Свадьбу устроите в Саулкрастах, в летнем домике. Мы там поставим палатки, на соснах повесим громкоговорители и будем танцевать босиком прямо на пляже.

— Мы будем танцевать? — удивилась мать.

— Ну да, все наши.

— Волосатые? — неуместно спросил отец.

— Волосы растут у всех и на всех континентах, только более разумные представители, любящие все естественное, позволяют им расти, ибо человек должен быть естественным. Это принцип, — снисходительно пояснил Бинний, ставя выпитый стакан перед Свикой.

— Как же так — выходить замуж?. Ты должна готовиться к конкурсу в Елгаве, — сказала мать.

— Пока я не замужем, не могу сосредоточиться на занятиях.

Отец вел себя ненормально. Во всех книгах написано, что, если кто-нибудь просит или добивается руки его дочери, отец чувствует себя польщенным и берет на себя все дальнейшие заботы о покупке платьев и чулок. Отец должен бы теперь вынуть из витрины бутылку вина и разлить ее в четыре бокала… Но Свика положил на стол кулаки, не забыв при этом спрятать большие пальцы, потому что не удалось вычистить из-под заусениц все остатки машинного масла.

— Жениться? — спросил он, борясь сам со своим гневом. — Кто же будет вас кормить?

— Наше общество никому не позволяло погибнуть.

— Сколько бы вы давали мне в месяц, если бы я пошла учиться на колхозного бухгалтера в Елгаве?

— Рублей сорок. Да стипендию будешь получать двадцать рублей, ну, может, еще какое-нибудь платье, — размышляла мать.