Еще большее сходство наблюдается у Меноккио с другим мельником — с Пеллегрино Барони по прозвищу Пигино, «толстяк»182. Он жил в Савиньяно-суль-Панаро — это местечко на склоне Апеннин, близ Модены. В 1570 году его судила инквизиция, но еще девятью годами раньше он был вынужден отречься от некоторых своих ложных мнений о предметах веры. Земляки считали его «дурным христианином», «еретиком», «лютеранином», кое-кто говорил, что он «витает в облаках и не от мира сего», или прямо называл его человеком «без царя в голове». На самом деле, Пигино был кто угодно, но не дурак: во время суда он держался очень достойно, продемонстрировав не только стойкость духа, но и незаурядный и цепкий ум. Недовольство жителей местечка и негодование священника понять нетрудно. Пигино не признавал заступничества святых, исповеди, церковных постов — пока все это укладывается в рамки некоего абстрактного «лютеранства». Но кроме того он утверждал, что все таинства, включая евхаристию (и исключая, по-видимому, крещение), установлены не Христом, а церковью, и что спастись можно и без них. В раю «все будут равны, и малый будет столь же блажен, как и великий»; Дева Мария «родилась от прислуги»; «нет ни ада, ни чистилища, все это выдумали попы и монахи из алчности»; «если Христа распяли, то за дело»; «со смертью тела погибает и душа»; «все веры хороши, если их исправно соблюдать». Неоднократно подвергнутый пытке, Пигино упорно отрицал наличие каких-либо сообщников и стоял на том, что к этим своим мыслям его привело озарение, посетившее его после чтения евангелия на народном языке — одной из четырех книг, им прочитанных. Другие три были «Псалтирь», грамматика Доната и «Цветы Библии».

Судьба Пигино сложилась иначе, чем у Меноккио. По суду ему назначили в качестве вечного места жительства Савиньяно, но враждебность местных жителей вынудила его бежать; он, однако, сразу явился в феррарскую инквизицию, к своим преследователям, и умолял о прощении. К этому моменту он был уже сломленным человеком. Инквизитор проявил по отношению к нему снисходительность и даже определил прислужником к моденскому епископу.

Развязка для этого мельника оказалась другой, но во всем остальном сходство поразительное. И быть может, здесь мы имеем дело не просто с редкостным совпадением.

В доиндустриальной Европе пути сообщения были развиты слабо и поэтому почти каждый населенный пункт, как бы он ни был мал, не обходился без своей ветряной или водяной мельницы. Профессия мельника относилась к числу самых распространенных. Большое количество мельников среди членов средневековых раскольнических сект, и особенно среди анабаптистов, не должно поэтому вызывать удивления183. И все же, когда в середине XVI века Андреа да Бергамо, уже упоминавшийся нами поэт-сатирик, говорил, что «наполовину лютеранин всякий мельник», он имел в виду нечто более конкретное.

Традиционная вражда крестьянина и мельника породила образ человека хитрого, вороватого, плутоватого, обреченного по определению на адские муки184. Этот негативный стереотип в изобилии засвидетельствован фольклором — легендами, пословицами, сказками, быличками. «Антихриста в аду я повстречал», — говорится в тосканской народной песне, —

Клеймо еретика прекрасно сочеталось с этим образом. Ко всему прочему, мельница в закрытом и неподвижном обществе была местом, где люди могли встретиться друг с другом, где осуществлялись социальные контакты. И таким местом, разумеется, где они могли обменяться мыслями, — подобным в этом плане трактиру или лавке торговца. Крестьяне, столпившиеся у дверей мельницы, месившие грязь на месте, где «мочатся все лошади деревни» (мы вновь слышим голос Андреа да Бергамо)186, о чем только не говорили. Мельник тоже не молчал. Нет ничего необычного в такой сцене, что однажды разыгралась на мельнице у Пигино187. Обращаясь к группе крестьян, он стал бранить «попов и монахов», пока один из этой группы, Доменико Масафиис, не призвал всех разойтись: «Послушайте меня, ребята, лучше оставим в покое попов и монахов и пусть служат свои службы, а Пеллегрино Толстяк пусть мелет своим языком». Сами условия деятельности формировали из мельников, равно как из хозяев постоялых дворов, трактирщиков, бродячих торговцев, профессиональную группу, восприимчивую к новым идеям и способную активно их распространять188. Кроме того, мельникам, жившим обычно вне населенных пунктов, вдали от любопытных взглядов, было весьма с руки предоставлять кров для всякого рода подпольных собраний. Случай в Модене, где в 1192 году преследование катаров привело к разрушению «molendina paterinorum»*, вряд ли был исключением189.

Благодаря своему необычному социальному положению мельник в своей общине стоял особняком. К враждебному отношению крестьян, о котором мы уже упоминали, надо добавить и прямую зависимость от местных феодалов, которые по традиции владели привилегией на обмолот зерна190. Мы не знаем, так ли обстояло дело в Монтереале: к примеру, мельница с мялкой, арендованная Меноккио на паях с сыном, находилась в частной собственности. Вместе с тем попытка на примере новеллы о трех кольцах убедить местного синьора, Джован Франческо графа Монтереале, что «никто не знает, какая вера истинная», была возможна только ввиду особого социального положения Меноккио. Профессия резко выделяла Меноккио на фоне безликой толпы крестьян, ни с одним из которых Джован Франческо ди Монтереале никогда бы не подумал вступать в религиозную дискуссию. Но Меноккио занимался в том числе и крестьянским трудом: «крестьянин, одетый во что-то белое» — так его описывал бывший адвокат Алессандро Поликрето, встретившийся с ним случайно незадолго до суда. У Меноккио были сложные отношения с земляками. Хотя никто, за исключением Мелькиорре Джербаса, не относился с одобрением к его мыслям (при этом надо учитывать, что вряд ли ктонибудь стал заявлять о своем одобрении на инквизиционном процессе), все же прошло очень много времени, чуть ли не тридцать лет, прежде чем об этих мыслях стало известно религиозным властям. И автором доноса был местный священник, подстрекаемый еще одним священником. Несмотря на всю необычность высказываний Меноккио они не должны были казаться монтереальским крестьянам чем-то совершенно чуждым их жизненному опыту, их верованиям, их надеждам.

В истории мельника из Савиньяно-суль-Панаро связи с более высокими социальными кругами были еще прочнее. В 1565 году фра Джероламо да Монтальчино, совершая за моденского епископа поездку по епархии, столкнулся с Пигино, на которого ему указали как на «склоняющегося к лютеранству». В отчете о поездке фра Джероламо описал его как «неимущего и немощного крестьянина, малого роста и безобразного на вид» и заметил: «В разговоре с ним я немало изумлялся, ибо он говорил слова ложные, но хитроумные, так что я решил, что он понабрался их в доме какого-нибудь дворянина». Пять лет спустя, оказавшись под судом феррарской инквизиции, Пигино сообщил, что прислуживал в дому у нескольких болонских дворян, в том числе у Натале Каваццони, Джакомо Мондино, Антонио Бонасоне, Винченцо Болоньетти, Джованни д'Аволио. Его спросили, велись ли в этих домах беседы о религии, но он это решительно отрицал, даже под угрозой пытки. Тогда его свели для очной ставки с монахом, встречавшимся с ним раньше в Савиньяно. Фра Джероламо показал, что при той встрече Пигино говорил, будто набрался этих «ложных, но хитроумных» мыслей в доме одного болонского дворянина, от некоего человека, который читал там какие-то «лекции». Монах хорошо не помнил, прошло слишком много времени. Он забыл как имя дворянина, так и имя «лектора», который, как ему казалось, был вроде бы священником. Но Пигино стоял на своем: «Ваше преподобие, я ничего такого не помню». Даже под пыткой огнем (от пытки кнутом его освободили, так как у него была грыжа), он ни в чем не признался.