«Это малорослый народ, не выше трех пядей; и мужчины и женщины изящны и красивы, хотя и малы. Они женятся в шесть месяцев, в возрасте двух или трех лет родят детей и редко живут больше шести или семи лет; кто доживает до восьми, считается глубоким стариком. Эти пигмеи не имеют себе равных в работе с шелком и хлопком и прочими такими вещами. Они враждуют с местными птицами, и те часто их пожирают. Эти коротышки не возделывают полей и виноградников, но там есть люди такого же роста, что и мы, и они-то и работают на земле. Пигмеи обходятся с ними свысока, как мы бы обходились с пигмеями, если бы они жили среди нас...»95

Прочитав о презрительном отношении пигмеев к людям «такого же роста, что и мы», Меноккио, должно быть, в очередной раз испытал чувство растерянности. Книга Мандевиля познакомила его с поразительным разнообразием верований и обычаев, и это пробудило в нем вопросы об основах своей веры, своего места в жизни. Рассказы об этих сказочных островах дали ему ту архимедову точку, с которой он смог обозреть мир, где он родился и вырос. «Разные народы и разные веры», «много островов и на всяком из них люди живут на свой манер», «из стольких и таких разных народов кто верит так, а кто иначе» — раз за разом в ходе процесса Меноккио возвращался к этой мысли. В эти же годы перигорский дворянин Мишель Монтень испытал похожий релятивистский шок, знакомясь с сообщениями о жизни туземцев Нового Света96.

Но Меноккио не был Монтенем, он был всего лишь мельником-самоучкой. Кроме своего родного селения он мало что видел. Он не знал ни греческого, ни латинского (разве что какой-нибудь отрывок из молитвы); читал мало и чтение его было случайным. Зато то, что читал, зачитывал до дыр. Думал над прочитанным годами, годами книжные слова и фразы ворочались у него в голове. Вот пример этой долгой и трудной работы. В главе CXLVIII путешествий Мандевиля озаглавленной «Об острове Дондина97, где местные жители, когда не могут спастись, съедают друг друга, о могуществе здешнего царя, который правит еще пятьюдесятью четырьми островами, и о разных видах людей, которые живут на этих островах», Меноккио мог прочитать следующее:

«На этом острове обитают странные народы и у них в обычае, что отец поедает сына, сын — отца, муж — жену и жена — мужа. Когда отцу или матери или еще кому-либо из близких случится заболеть, сын тут же отправляется к священнику здешней веры, чтобы тот поспрашивал своего идола; идол, устами которого говорит дьявол, ему отвечает и говорит, что болящему в этот раз не суждено умереть, и указывает, как его надобно лечить; сын возвращается и исполняет то, что идол ему наказал, пока болящий не поправляется. Так же обходятся мужья с женами и товарищи друг с другом; если же идол говорит, что болящему пришло время умереть, тогда священник идет с сыном или женой или товарищем и они накладывают плат на уста болящего и, удушив его, рубят его тело на части и потом зовут всех своих родных и знакомцев, чтобы они поели от мертвого тела, а также призывают дудочников, сколько только возможно, и так поедают тело с великим торжеством и весельем. И поев, берут кости и хоронят их с песнопениями и ликованием и музыкой; те же их родичи и товарищи, что не были на празднестве, ото всех имеют поношение и великий срам и не почитаются более за товарищей. И они говорят, что делается это, дабы избавить проставляющегося от мук; если мясо слишком жесткое, они укоряют себя, что согрешили, причинив ему лишние муки; если мясо жирное, они говорят, что все совершили во благовременье и болящий, не мучаясь без нужды, отправился прямо в рай...»

Этот рассказ о ритуальной антропофагии сильно поразил Меноккио (еще раньше он поразил Леонардо, который извлек из него дополнительные аргументы для обличения рода человеческого)98 — это со всей очевидностью следует из материалов заседания, состоявшегося 22 февраля. Генеральный викарий в очередной раз спросил Меноккио: «Назовите ваших сообщников, которые были с вами одних мыслей». Меноккио в ответ: «Господин, я никогда никого не встречал, кто был бы тех же убеждений, что и я; до этих мыслей я дошел своим умом. Правда, я читал книгу, которую дал мне наш капеллан, мессер Андреа да Марен, что ныне проживает в Монтереале; эта книга называется «Кавалер Зуанне де Мандавилла» — думаю, что она французская, но отпечатана на нашем народном наречии, — и дал он мне ее пять или шесть лет назад, но уже два года, как я ее возвратил. И рассказывалось в ней о путешествии в Иерусалим и о несогласиях греков с папой, а еще — о великом хане, о граде Вавилоне, о пресвитере Иоанне, об Иерусалиме и о многих островах и на всяком из них люди живут на свой манер. И еще — как этот кавалер отправился к султану и тот спрашивал его о священниках, кардиналах, папе и духовенстве и говорил, что Иерусалим раньше был у христиан, но Бог за дурное правление христиан и папы его у них отнял. А еще в одном месте там говорилось, что когда кто-то умирал...» Тут инквизитор не выдержал и прервал Меноккио, спросив, «не было ли в этой книге написано что-либо о хаосе». «Нет, господин, — ответил Меноккио, — об этом я читал в «Цветах Библии», но до остального, что я говорил о хаосе, я дошел своим умом». И тут же вернулся к тому, на чем его прервали: «Все в той же книге кавалера Мандавиллы говорилось, что когда кто-то заболевал и был близок к смерти, то шел к священнику, и тот заклинал идола, и идол говорил, пора ему умирать или нет, и если было пора, священник его душил и все вместе его съедали: если был хорош на вкус, грехов на нем не было; если был дурен, значит, грешил много и зря его так долго не трогали. И отсюда ко мне пришла та мысль, что со смертью тела умирает и душа, ведь из стольких и таких разных народов кто верит так, а кто иначе».

В очередной раз в воспаленной памяти Меноккио перемешались, переставились, переплавились слова и фразы. Покойник со слишком жестким мясом стал дурен (на вкус), с мясом жирным — хорош (опять же на вкус). Двусмысленность этих понятий (хороший, дурной), относящихся и к сфере гастрономии, и к сфере морали, помогла установить связь с идеей греха, сместив ее с убийц на жертву. Тот, кто был хорош (на вкус), понимается как негрешивший, кто был дурен — как грешник. В этот момент заработала логика Меноккио: того света не существует, нет ни посмертных наказаний, ни посмертного блаженства, рай и ад находятся на земле, душа смертна. Как обычно, Меноккио решительным образом искажал текст (конечно, не отдавая себе в этом отчета). Его вопросы к книге никогда не исчерпывались ее содержанием. Но в данном случае роль книги была отнюдь не второстепенной: «И отсюда ко мне пришла та мысль, что со смертью тела умирает и душа, ведь из стольких и таких разных народов кто верит так, а кто иначе».

Разнообразие обычаев и верований — не единственная тема книги Мандевиля. Ей сопутствует интерес к тому, что пребывает неизменным во всей этой разноголосице — к рациональному началу, проявляющемуся в виде идеи Бога-правителя мира, «Бога по своей природе». Так, рассказав об идолопоклонниках с острова Канне, Мандевиль делает следующее замечание: «Да будет вам известно, что те, кто поклоняются идолам, делают это, дабы выразить почтение к какому-либо великому человеку, каким был Геркулес и многие другие, совершавшие в свое время достойные изумления дела; и они знают и говорят, что эти великие люди не боги, что есть один Бог по своей природе, который все сотворил и пребывает на небесах, и те люди не смогли бы совершить своих подвигов, если бы не произволение Божие, и поклоняются они им, потому что Бог их возлюбил. И так же они говорят о солнце, которое дает тепло и пропитание всему на земле, но такая его сила происходит от того, что Бог возлюбил его более всего другого и поставил его превыше всего на свете; потому мудро поступает тот, кто чтит его и воздает ему почести...»