Меноккио, не ограничиваясь картинами рая, мечтал о «новом мире»: «Дух мой был объят гордыней, — говорил он инквизиторам, — я желал нового мира и нового устройства всей жизни, я думал, что церковь идет по неправому пути и хулил ее за роскошество». Что означали эти слова?

В обществах, не знающих письменной культуры, коллективное сознание не принимает изменений, пытается их скрыть от самого себя140. Относительной изменчивости материальной жизни противопоставляется подчеркнутая неизменность прошлого. Всегда было так, как сейчас, мир таков, как он есть. И только в периоды резких социальных сдвигов возникает мифический в своей основе образ иного и лучшего прошлого, по отношению к которому настоящее предстает как время упадка и вырождения. «Когда Адам пахал и Ева пряла, кто был дворянином?»141 Борьба за изменение социального порядка превращается в таком случае в целенаправленную попытку вернуть это мифическое прошлое.

И Меноккио сравнивал богатую и погрязшую в пороках церковь, которая была у него перед глазами, с первоначальной церковью, бедной и непорочной:142 «Я бы хотел, чтобы в церкви была любовь, как было устроено Иисусом Христом..., здесь эти роскошные мессы, Иисус Христос не хочет роскошества». Но он умел читать в отличие от большинства своих односельчан и потому мог составить себе более сложный образ прошлого. И в «Цветах Библии» и особенно в «Прибавлении к прибавлениям к хроникам» Форести он встречался с рассказами об исторических событиях, от сотворения мира до современности, где соединялись священная и профанная история, мифология и теология, описания битв и описания стран, имена государей и философов, еретиков и художников. Мы не знаем, что чувствовал Меноккио, знакомясь с этими рассказами. Разумеется, он не был ими «измучен», как при чтении Мандевиля. Кризис этноцентризма определялся в XVI веке (и еще много времени спустя) не историей, а географией, пусть даже сказочной143. И все же одно, едва различимое указание на переживания, испытанные Меноккио во время чтения хроники Форести, у нас имеется.

«Прибавление» многократно переводилось на итальянский и переиздавалось как до, так и после смерти автора (в 1520 году). У Меноккио в руках находился, скорее всего, посмертно вышедший перевод; неизвестный редактор дополнил его материалами, относящимися к событиям последнего времени. Среди прочего этот редактор — видимо, собрат Форести по августинскому ордену — поместил в хронику рассказ о расколе «Мартина, прозывавшегося Лютером, инока из ордена св. Августина». Тон рассказа был вполне благожелательный и лишь под конец брали верх резко негативные оценки. «Причиной такового лютерова нечестия мнится сам папа римский (что ложно), но на самом деле проистекло оно от неких лиходейных и зломысленных людишек, которые, корча из себя святых, творили дела великого непотребства». Этими людишками были францисканцы, которым Юлий II и вслед за ним Лев X поручили распространение индульгенций. «И по своему невежеству, которое есть матерь всех пороков, и по алчности к злату, ими сверх всякой меры овладевшей, сказанные иноки впали в такое безумие, что породили великое нестроение среди тех народов, где они промышляли этими индульгенциями. И особливо свирепствовали они в Германии, и когда мужи, славные ученостью и добрыми нравами, обличали таковую их дурь, они в ответ отлучали их от лица церкви. Среди таковым манером отлученных был и Мартин Лютер, муж, весьма в науках искушенный...» Тем самым причиной раскола, по мнению безымянного продолжателя хроники, была «дурь», проявленная представителями соперничающего монашеского ордена, которые ответили отлучением на справедливые упреки Лютера. «Потому-то сказанный Мартин Лютер, рожденный от знатных родителей и у всех пребывавший в почете и уважении, начал прилюдно говорить против этих индульгенций, именуя их обманными и нечестивыми. И от этого вскорости пошло в народе большое смятение. И поскольку миряне и до этого негодовали на духовенство, захватившее все их богатства, то тем охотнее пошли за Лютером, и так было положено начало расколу в католической церкви, Лютер же, увидев себя окруженным сторонниками, полностью отпал от католической церкви и учинил новую секту и новое устройство всей жизни, где все стало иное и небывалое. Отсюда и воспоследовало, что большая часть этих стран бунтует против католической церкви и не покорствует ей ни в чем...»

«Учинил новую секту и новое устройство всей жизни» — «я желал нового мира и нового устройства всей жизни, я думал, что церковь идет по неправому пути и хулил ее за роскошество». Открывая свои, внушенные ему «гордыней», мысли о необходимости религиозной реформы (к тому, что означают слова о «новом мире», мы вернемся чуть позже), Меноккио следовал — трудно решить, намеренно или бессознательно, — сказанному о Лютере в хронике Форести. Конечно, он не воспроизводил его богословские идеи, о которых, впрочем, в хронике говорилось скупо — только осуждалось «новое учение», выдвинутое Лютером. Но с чем он определенно не мог согласиться, это с уклончивым и в какой-то степени двусмысленным выводом автора хроники: «И вот так он прельстил простой народ, а люди ученые примкнули к нему, услышав о винах духовного сословия и не сообразив, что следующее умозаключение ложно: духовенство и клирики ведут дурную жизнь, значит нехороша и римская церковь. Не верно это: церковь остается благодатной, даже если служители ее недостойны, и вера христианская остается совершенной, даже если христианам далеко до святой жизни». «Законы и повеления церкви» Меноккио, вслед за Каравией, считал «барышничеством», выдумкой попов, которым нужно лишь набивать себе мошну: нравственное очищение духовенства и обновление религиозного учения были для него неотделимы друг от друга. Прочитав о Лютере в хронике Форести, он увидел в нем религиозного бунтаря, сумевшего объединить в борьбе против духовных властей «простой народ» и «людей ученых», используя их «негодование» против церкви, «захватившей все их богатства». «Церковь и попы все захватили», — заявил Меноккио инквизиторам. И кто знает, может быть, он в мыслях своих сравнивал положение во Фриули с тем, что происходило за Альпами, в странах, где Реформация победила.

Мы не знаем, за одним исключением, к которому обратимся позже, имел ли Меноккио какие-либо контакты с «людьми учеными». Хорошо известно, с другой стороны, как упорно он пытался ознакомить со своими взглядами «простой народ». Но похоже, сторонников он приобрести не сумел. В приговоре, вынесенном судом, эта его неудача расценивалась как проявление божьей воли, не допустившей, чтобы злотворное влияние коснулось простых душ обитателей Монтереале.

Один из них, правда, слушал рассказы Меноккио во все уши — Мелькиорре Джербас, плотник, не знавший грамоты и всеми в деревне считавшийся за «малоумного». О нем говорили, что он «богохульствует по трактирам и кричит, что Бога нет», и не один свидетель связывал его имя с именем Меноккио, поскольку Джербас «говорил худые и непотребные слова о церкви». Тогда генеральный викарий пожелал выяснить, в каких он был отношениях с Меноккио, только что заключенным в тюрьму. Сначала Мелькиорре утверждал, что у них не было ничего общего, кроме работы («он мне дает древесину для разных работ, и я за нее плачу»), но потом признал, что хулил Бога в монтереальских трактирах, повторяя слова, услышанные от Меноккио: «Меноккио мне говорил, что Бог — это воздух, и я тоже так думаю...»

В чем причина такого слепого подчинения, понять нетрудно. Умение Меноккио читать, писать, вести беседы должно было окружать его в глазах Мелькиорре почти магическим ореолом. Одолжив ему Библию, имевшуюся в его доме, Мелькиорре ходил потом по деревне и сообщал всем с таинственным видом, что у Меноккио есть книга, с помощью которой тот может «делать всякие чудеса». Но разница между ними была для всех очевидна. «Этот способен на всякое еретичество, но ему далеко до сказанного Доменего», — как заметил один свидетель, говоря о Мелькиорре, А по словам другого, «он все это говорит, потому что не своем уме и когда бывает пьян». Генеральный викарий также быстро понял, что плотнику далеко до мельника. «Когда вы утверждали, что Бога нет, верили в это в душе своей?» — спросил он его без всякой суровости. Мелькиорре ответил, нимало не задумываясь: «Нет, падре, я верю, что есть Бог на земле и на небесах и что он может меня умертвить, когда захочет, а эти слова я говорил, потому что научился им от Меноккио». Ему назначили нетяжелое покаяние и отпустили восвояси. Таков был единственный — во всяком случае, единственный сознавшийся — последователь Меноккио в Монтереале.