«Мудро поступает тот...» В нейтральном тоне почти что этнографического описания Мандевиль перечисляет диковинные порядки и обычаи, показывая, что за их внешней чудовищностью или нелепостью скрывается рациональное ядро. Что до того, что жители острова Канне поклонялись полубыку-получеловеку? Они считали быка «самым чистым из животных и самым полезным», а человека — «самым благородным из созданий земных и господином над ними»; и разве некоторые христиане не приписывают отдельным животным благотворных или зловредных качеств? «Так что же удивляться, если язычники, не имеющие иного знания, кроме натурального, по своему простодушию еще более крепко тому веруют?» Жители острова Хонгамара, сообщает Мандевиль, все как один, мужчины и женщины, «имеют собачьи головы и зовутся потому киноцефалами», но, добавляет он тут же, «все люди здравомыслящие и разумные»99. Поэтому в заключительной главе книги, завершая рассказ о своих удивительных странствиях, Мандевиль мог торжественно объявить читателям: «Да будет вам ведомо, что во всей этой стране [Китае] и на всех островах, о которых я вам поведал, со всеми их различными народами и различными верами нет такого народа, наделенного хоть искрой разума, который хотя бы в малой степени не разделял с нами понятий о вере и не имел бы в своей вере ни малейшего доброго начала: так, они веруют в Бога, сотворившего мир, и называют его «иретаргом», то есть Богом по природе, ибо сказано у пророка «et metuent eum omnes fines terrae»* и в ином месте: «omnes gentes servient ei etc»**. Но они не знают, как правильно именовать Бога-Отца и Сына и Духа Святого, не знают ничего о Библии и особенно о «Книги Бытия» и других книгах Моисеевых, об «Исходе» и о пророках, ибо некому им все это изъяснить, и все, что они знают, они извлекают из своего природного разумения...» По отношению к этим народностям Мандевиль призывал проявлять терпимость: «И хотя эти люди [жители островов Мезидерата и Геносаффа100] не во всем веруют так, как мы, тем не менее я думаю и уверен, что за их добрую природную веру и за их добрый умысел Бог их любит и служению их благоволит, как любил и благоволил Иову. Ведь Господь наш говорил через пророка Осию: «ponam eis multiplices leges meas»***, — и в другом месте гласит Писание: «qui totum subdit orbem legibus»****. Подобное же говорил Господь наш в евангелии: «alias oves habeo quae non sunt ex hoc ovili»*, — то есть что есть у него и другие слуги, а не только те, что исполняют закон христианский... Нельзя ненавидеть и гнушаться никаким христианским народом из-за отличия веры его, но надо молить за него Бога; нам неведомо, кого Бог любит, а кого ненавидит, ибо нет в нем ненависти ни к кому из его созданий...»

Тем самым «Путешествия» Мандевиля, этот простодушный рассказ, изобилующий фантастическими вымыслами, переведенный на множество языков, тиражированный во множестве изданий, служил тем каналом, через который отголоски средневековой веротерпимости доходили до эпохи религиозных войн, отлучений и аутодафе. Возможно, эта книга была также и одним из источников, питавших народные движения, склонные к веротерпимости: некоторые свидетельства существования таких движений в XVI веке имеются, но вообще они изучены крайне мало101. Еще одним подобным источником была пользовавшаяся неубывающей популярностью средневековая легенда о трех кольцах102.

На Меноккио знакомство с ней произвело очень сильное впечатление: во время своего второго процесса (12 июля 1599 года) он даже подробно изложил ее судье, которым в тот раз был францисканец Джероламо Астео103. Признав, что говорил кому-то («но кому, не помню»): «кто родился христианином, тот хочет оставаться христианином, но кто родился турком, тот турком и хотел бы остаться», — Меноккио добавил: «Послушайте меня, господин, ради Бога. Жил однажды знатный господин, который сказал, что его наследником будет тот, кому он отдаст свое драгоценное кольцо; и когда пришел его смертный час, велел изготовить два кольца, таких же как первое, и каждому из своих сыновей, а у него их было трое, дал по кольцу; каждый из сыновей думал, что наследство досталось ему, потому что он получил настоящее кольцо, но так как кольца были похожи, точно узнать этого было нельзя. Таким же образом у Бога есть несколько любимых сыновей, это христиане, турки и евреи, и им всем он дозволил жить по их вере, и никто не знает, какая из них правильная. Поэтому-то я и говорил, что, родившись христианином, хочу оставаться христианином, но если бы родился турком, хотел бы оставаться турком». «По-вашему выходит, — спросил инквизитор, — что нельзя узнать, какая вера истинная?». «Да, господин, — стоял на своем Меноккио, — каждый думает, что только его вера хороша, но какая правильная, узнать нельзя. Но раз мой дед, мой отец и все мои родичи были христиане, я хочу оставаться христианином и думать, что эта вера самая правильная».

Удивительная ситуация даже для этого процесса, удивительного с начала до конца. Стороны поменялись ролями: Меноккио взял инициативу в свои руки, попытался переубедить судью: «Выслушайте меня, ради Бога». Кто представляет здесь высокую культуру, кто — культуру народную? Сразу и не ответишь. Дополнительную парадоксальность вносит сюда проблема источника, из которого Меноккио почерпнул историю с тремя кольцами. Он сказал, что прочитал ее в книге, — «не помню в какой». Только на следующем заседании инквизитор добился уточнения: «это запрещенная книга». И лишь почти месяц спустя Меноккио открыл ее название: «я прочитал ее в книге Боккаччо, называющейся «Сто новелл», — и признался, что одолжил ее у Николо Мелькиори — возможно, речь идет о художнике Николе из Порчии, у которого Меноккио, согласно показаниям одного свидетеля, «набрался своих богопротивных мыслей».

Но все нам уже известное о Меноккио доказывает, что он никогда и ничего не повторял, как попугай, за другими. Его подход к книгам, его причудливые умозаключения — все говорит о напряженной умственной работе. Она, безусловно, не происходила в пустоте. Все отчетливее становится заметно, что его умственный багаж питался и ученой, и народной традицией — как они сочетались нужно еще уточнить. Есть основания полагать, что именно от Николы из Порчии Меноккио получил, помимо «Сна Каравии», также и экземпляр «Декамерона». Эта книга или, по крайней мере, одна из ее новелл — третья новелла Первого дня, где рассказывается легенда о трех кольцах, — произвела на Меноккио сильное впечатление. О том, каким было его впечатление от других новелл, мы, к сожалению, ничего не знаем. Но в новелле о Мельхиседеке он не мог не найти подтверждения своей позиции в области религии, своему неприятию всякой конфессиональной ограниченности. Не случайно, именно рассказ Боккаччо о трех кольцах стал жертвой контрреформационной цензуры, относившейся к местам, сомнительным в религиозном отношении, куда более нетерпимо, чем к пресловутым непристойностям104. Меноккио, должно быть, имел дело с каким-то старым изданием, по которому еще не прошлись цензорские ножницы. Противостояние Джероламо Астео, инквизитора и знатока церковного права, и мельника Доменико Сканделла, известного по прозвищу Меноккио, — противостояние, поводом для которого послужила декамероновская новелла с ее апофеозом веротерпимости, представляется в какой-то степени символическим. Католическая церковь вела в то время войну на два фронта; против старой и новой высокой культуры, не укладывающейся в поставленные Контрреформацией рамки, и против культуры народной. И между двумя этим врагами церкви, столь непохожими друг на друга, обнаруживались, как мы сможем убедиться, скрытые от глаз схождения.