Далекий и в то же время близкий — воплотившийся в стихиях, тождественный мирозданию. «Я думаю, что весь мир, то есть воздух, земля и все красоты мира — это Бог...; ведь говорится, что человек создан по образу и подобию Божию, а человек — это воздух, огонь, земля и вода, и отсюда следует, что воздух, земля, огонь и вода — это Бог».

И отсюда следует: в очередной раз мы видим, с какой поразительной легкостью Меноккио извлекал из находящихся под рукой текстов — из Писания, из «Цветов Библии» — то, что диктовала ему его собственная логика.

В разговорах с односельчанами Меноккио ограничивался куда более жесткими формулировками. «Что такое Господь Бог? В Писании один обман и предательство, а если Бог есть, почему он никому не показывается?»; «что, по-вашему, Бог? Бог — это малое дуновение и все то, что люди воображают»; «что такое этот Святой Дух?... нет никакого Святого Духа». Когда в ходе процесса ему предъявили это заявление, сообщенное свидетелем, Меноккио не мог сдержать негодования: «Никогда такого не было, чтобы я говорил, что Святого Духа не существует; наоборот, если я во что и верю, так это в Духа Святого — это слово Божие, которое просвещает весь мир».

Налицо явное противоречие между показаниями жителей Монтереале и показаниями самого Меноккио на процессе. Можно его разрешить, объяснив поведение Меноккио во время суда страхом, желанием смягчить приговор инквизиции. «Настоящим» Меноккио в таком случае был бы тот, кто в разговорах на улицах Монтереале отрицал существование Бога, а Меноккио на суде — обманщиком. Но такое объяснение встречается с серьезными трудностями. Если Меноккио действительно хотел утаить от судей самые свои крамольные мысли, почему он так настойчиво говорил о смертности души? Почему упорно продолжал отрицать божественность Христа? И вообще, исключая отдельные недомолвки на первом заседании, кажется, что поведение Меноккио во время процесса определялось чем угодно, но только не осторожностью.

Попробуем найти другое объяснение, следуя тому, что содержится в высказываниях самого Меноккио. Он знакомил односельчан с упрощенной, экзотерической версией своих взглядов: «Если бы я мог говорить, я бы сказал многое, но я не хочу говорить». Более сложная, эзотерическая версия предназначалась для светских и религиозных властей, перед которыми он так страстно хотел высказаться. «Я говорил, — заявил он в Портогруаро судьям, — что, доведись мне повидать папу или короля или князя, я бы много чего сказал, и пусть меня потом хоть расказнят, мне это безразлично». Наиболее полную картину мировоззрения Меноккио дают, следовательно, его показания на процессе. Но соглашаясь с этим, надо объяснить, в чем причина их расхождений с тем, что он говорил своим соседям по Монтереале.

К сожалению, единственное объяснение, которое мы можем предложить, носит гипотетический характер и состоит в следующем: Меноккио был знаком из вторых рук с «De Trinitatis erroribus»* Сервета или читал его впоследствии утраченный итальянский перевод, сделанный около 1550 года Джорджо Филалетто по прозвищу Турк или Турчонок124. Это, безусловно, довольно смелая гипотеза, поскольку речь идет об очень непростом тексте, с множеством философских и теологических терминов, много более трудном для понимания, чем те книги, которые читал Меноккио. Но все же следы знакомства с ним, слабые, искаженные, едва заметные, можно, пожалуй, различить в высказываниях Меноккио.

Пафосом первой книги Сервета является утверждение человеческой природы Христа — ее обожествление происходит только в Святом Духе125. И Меноккио на первом допросе говорил: «Мне думалось, что... он не был Богом, но каким-нибудь пророком, каким-нибудь великим человеком, которого Бог послал на землю для проповеди». Впоследствии он внес такое уточнение: «Я думаю, он был человеком, как мы, родившимся, как мы, от отца и матери, и в нем не было ничего, что бы он не получил от отца и матери, но Бог через Духа Святого избрал его себе в сыновья».

А чем был Святой Дух для Сервета? Сервет первым делом перечисляет все значения этого слова, которые встречаются в Священном писании: «Nam per Spiritum sanctum nunc ipsum Deum, nunc angelum, mine spiritum hominis, instinctum quendam, seu divinum mentis statum, mentis impetum, sive halitum intelligit, licet aliquando differentia notetur inter flatum et spiritum. Et aliqui per Spiritum sanctum nihil aliud intelligi volunt, quam rectum hominis intellectum et rationem»*126. Почти весь этот спектр значений встречается в показаниях Меноккио: «Я думаю,... это Бог... Это ангел, который действует по воле Божией... Я думаю, что Господь Бог даровал им свободу воли и в тело вложил Дух Святой... Дух исходит от Бога, и когда нам нужно что-либо сделать, это он внушает нам, делать это или нет».

Сервет предпринял свои терминологические изыскания для доказательства того, что Святой Дух в качестве лица, отличного от Бога-Отца, не существует: «quasi Spiritus sanctus non rem aliquam separatam, sed Dei agitationem, energiam quandam seu inspirationem virtutis Dei designet»**. В основе его пантеизма лежало представление об активном всеприсутствии Духа. «Dum de spiritu Dei erat sermo, — писал он, вспоминая о тех временах, когда он разделял с философами их заблуждения, — sufficiebat mini si tertiam illam rem in quodam angulo esse intelligerem. Sed nunc scio quod ipse dixit: «Deus de propinquo ego sum, et non Deus de longinquo». Nunc scio quod ampiissimus Dei spiritus replet orbem terrarum, continet omnia, et in singulis operatur virtutes; cum propheta exclamare libet «Quo ibo Domine a spiritu tuo?» quia nee sursum nee deorsum est locus spiritu Dei vacuus»***. «Что, повашему, Бог? Все, что мы видим, — это Бог, — твердил Меноккио своим соседям. — «Небо, земля, море, воздух, бездна и ад — все это Бог».

Чтобы подорвать философско-теологическую конструкцию, продержавшуюся целое тысячелетие, Сервет использовал все подручные средства: греческий и еврейский языки, филологический метод Баллы и каббалу, материализм Тертуллиана и номинализм Оккама, теологию и медицину. Отбрасывая одно за другим смысловые наслоения, образовавшиеся вокруг слова «дух», Сервет добирался до его первоначальной этимологии. Разница между словами «spiritus», «flatus» и «ventus» представилась ему в конце концов не более чем лингвистической, условной. «Дух» и дыхание глубоко родственны друг другу: «Omne quod in virtute a Deo fit, dicitur eius flatu et inspiratione fieri, non enim potest esse prolatio verbi sine flatu spiritus. Sicut nos non possumus proferre sermonem sine respiratione, et propterea dicitur spiritus oris et spiritus labiorum... Dico igitur quod ipsemet Deus est spiritus noster inhabitans in nobis, et hoc esse Spiritum sanctum in nobis... Extra hominem nihil est Spiritus sanctus...»* А теперь Меноккио: «Что, по-вашему, Бог? Бог — это малое дуновение...»; « воздух — это Бог...»; «мы тоже боги...»; «я думаю, что [Святой Дух] обитает во всех людях...»; «что такое этот Святой Дух?... нет никакого Святого Духа».

Разумеется, дистанция между идеями испанского врача и фриульского мельника огромна. При этом известно, что в XVI веке в Италии труды Сервета пользовались большой популярностью и не только в кругу образованных людей127; не исключено, что по высказываниям Меноккио можно судить, как эти труды читались, воспринимались, преломлялись в ином сознании. Приняв эту гипотезу, мы сможем объяснить противоречие между свидетельствами жителей Монтереале и показаниями обвиняемого. Это не противоречие, а допущенная намеренно разница в уровне сложности. В резких определениях, которые Меноккио бросал односельчанам, нужно видеть осознанную попытку перевести высокоумные положения серветовской доктрины (в той мере, в какой они оказались доступны для самого Меноккио) в понятную для невежественного собеседника форму. А полное изложение, передающее всю сложность учения, предназначалось для других: для папы, короля, князя или, за неимением лучшего, — для инквизитора из Аквилеи и подеста Портогруаро.