Из множества разнородных элементов, разной степени древности, слагалась новая конструкция. В стене угадывался еле различимый фрагмент капители или полустертый абрис стрельчатой арки, но общий план строения был начертан одной рукой — рукой Меноккио. Без всякого стеснения он пользовался осколками чужих мыслей, как каменщик — кирпичами, выломанными из руины. Но понятийный и лексический инструментарий121, который ему доставался, не был нейтральным и безобидным. Здесь источник большей части его противоречий, его неточности и непоследовательности. На языке, не отделимом от христианских, неоплатонических, схоластических систем мысли, Меноккио пытался выразить идеологию примитивного, инстинктивного материализма, выработанную поколениями его крестьянских предков.

Чтобы в мыслях Меноккио добраться до их живой сердцевины, нужно сорвать нарост этой терминологии. Что Меноккио действительно имел в виду, когда говорил о Боге, о святейшем владыке, о духе божием, о Святом Духе, о душе?

Начинать надо с языка, с самой яркой его особенности — метафорической насыщенности. Метафоры Меноккио основаны на использовании понятий из повседневного быта: «ребенок в животе у матери», «стадо», «столяр», «сыр» и т.д., — мы об этом уже говорили. Образы, которые встречаются в «Цветах Библии», служат одной цели — дидактической, то есть иллюстрируют посредством понятных читателю примеров те идеи, которые требуется ему внушить. У метафор Меноккио другая цель — в каком-то смысле, противоположная. В его интеллектуальном и лингвистическом универсуме, основанном на принципе абсолютного буквализма, даже метафоры следует понимать буквально. Случайными они не бывают; только через них можно понять истинное, не выраженное впрямую, содержание мысли Меноккио.

Начнем с Бога. Для Меноккио это, прежде всего, отец. Игра метафор возвращает этому давно стершемуся определению изначальную содержательность. Бог — отец всех людей, «все мы божьи дети и того же естества, что и распятый». Все — христиане, еретики, турки, иудеи, «он всех любит, и все могут спастись». Хотят они того или нет, все они остаются его сыновьями: «Он всех зовет одинаково, турок, иудеев, христиан, еретиков, и никому не дает предпочтения, подобно отцу, у которого много сыновей и он всех их зовет сыновьями, и даже те, которые этого не хотят, все равно они его дети». Любовь отца не может стать меньше, даже если ее оскорбляют: оскорбление «причиняет зло» только тебе, а не ближнему твоему, как если бы был у меня плащ и я его разодрал, то причинил бы зло только себе и никому другому, а кто не делает зла ближнему своему, тот не грешит; все мы — сыновья Божий, если не делаем зла друг другу, наподобие того, как если бы у одного отца было несколько сыновей и один бы проклял своего отца, то отец его простил бы, но если один сын разобьет голову другому, то его не прощают, а наказывают; вот поэтому я сказал, что богохульство это не грех, потому что никому не делает зла».

Этим примером Меноккио, как мы помним, обосновывает свое утверждение, что важнее любить ближнего своего, чем Бога: и «ближнего», которого он имеет в виду, надо понимать в самом буквальном и конкретном смысле. Бог — отец любящий, но далекий от своих детей с их повседневными жизненными заботами.

Но Бог для Меноккио не только отец, он также является воплощением высшего авторитета122. Меноккио неоднократно упоминает о «святейшем владыке», то различая его и Бога, то отождествляя с «духом божьим» или с самим Богом. Кроме того, Бог сравнивается с «великим капитаном»: «своим посланником на земле он назначил своего сына». Он сравнивается также с дворянином: в раю «тот, кто воссядет на эти сиденья, захочет видеть все перед собой, как дворянин, который требует показать ему все его имущество». «Господь Бог», тем самым, господь в самом прямом смысле, господин, синьор: «Я говорил, что Иисус Христос, если он был Бог, то зачем он дал себя схватить и повесить; в этом пункте я не был уверен и колебался, потому что мне казалось это невозможным, что Господь позволил себя схватить, и потому я думал, что раз его распяли, то это был не Бог...»

Господин... Но главный признак господина — то, что он не работает, потому что всегда есть, кому за него работать. Бог — именно такой господин. «А что до индульгенций, я думаю, им можно верить, ведь если человек, которого Бог поставил за себя, а именно папа, дарует прощение, — то это все равно как будто его дарует Бог, ведь оно дано его управляющим или вроде того». Папа у Бога не единственный управляющий; Святой Дух тоже «вроде как управляющий у Бога, и этот Святой Дух избрал потом четырех капитанов, или еще можно сказать управляющих, из тех ангелов, которые были сотворены...» Люди были созданы «Святым Духом по воле божией и другими его помощниками; управляющий ведь во всяком деле не обходится без помощников, но и Святой Дух тут приложил руку».

Бог, следовательно, не только отец, но и хозяин — землевладелец, которому нет нужды работать в поте лица, ибо он может переложить работу на своих управляющих. Но и они в свою очередь только изредко «прикладывают руки»: Святой Дух, к примеру, создал землю, деревья, животных, человека, рыб и всех других тварей земных «с помощью своих работников-ангелов». Правда, Меноккио не отрицает (в своем ответе на прямой вопрос инквизиторов), что Бог мог сотворить мир даже без помощи ангелов: «Когда кто-нибудь строит дом и нанимает плотников и других рабочих, то все равно говорят, что дом построил он; так и для постройки мира Бог привлекает ангелов, но говорят, что это Он его сотворил. И как тот нарядчик при постройке дома мог все сделать сам, но потратил бы больше времени, так и Бог при постройке мира мог все сделать сам, но за большее время». Бог обладает «могуществом»: «Мало хотеть что-нибудь сделать, надо и мочь. Например, столяр хочет смастерить лавку, но без струмента и досок это его хотение напрасно. Также и для Бога: мало хотеть, надо и мочь». Но это «могущество» состоит в том, что он действует «посредством артели».

Эти постоянные метафоры указывают, разумеется, на желание приблизить, сделать более понятными главных религиозных персонажей, рассказав о них языком повседневного опыта. Естественно в таком случае, что человеку, чье занятие, как он объявил своим судьям, было — помимо работы на мельнице, — «плотницкое, столярное, выкладывать стены», Бог будет напоминать столяра или каменщика. Но за этим изобилием метафор стоит и другой смысл. «Постройку мира» опять же надо понимать буквально — как физическое действие, как работу («Я думаю, что ничего нельзя сделать без материи и даже Бог не мог бы этого сделать»). Но Бог — это господин, а господа не работают. «По-вашему, Бог сам по себе сделал, создал, сотворил хоть что-либо?» — допытывались судьи. «Он распорядился, чтобы появилось хотение это сделать», — ответил Меноккио. При всем своем сходстве с плотником или каменщиком Бог все же имеет под своим началом «артель» и «работников». Лишь однажды в пылу полемики против почитания образов Меноккио обмолвился об «одном Боге, который сотворил небо и землю». На самом деле, по его убеждению, Бог не сотворил ровным счетом ничего также точно, как и его «управляющий», Святой Дух. Кто действительно потрудился своими руками, так это ангелы — «артель», «работники»123. А кто сотворил ангелов? Природа — «они произведены природой из наилучшего в мире вещества, как в сыре производятся сами собой черви...»

В «Цветах Библии» Меноккио мог прочитать о «первых сотворенных в мире существах, которыми были ангелы, и поскольку они были сотворены из самой что ни на есть благородной материи, они исполнились гордыни и были изгнаны со своих мест». Но он мог прочитать также и следующее: «И отсюда следует, что природа подначальна Богу, как молот и наковальня подначальны кузнецу, который мастерит то, что пожелает — будь то меч или нож или иное подобное; но хотя он не может обойтись без молота и наковальни, тем не менее не молот сделал эти вещи, но их сделал кузнец», С этим, однако, Меноккио не мог согласиться. Созданная им картина мира с ее принципиальным материализмом не оставляла места для Бога-творца. Существования Бога он не отрицал, но это был далекий Бог — подобный хозяину, который поручил свои владения заботам управляющих и «работников».