— Я никогда бы не подумал, что ты — тайно и прогуливая Штейгеля — занимаешься наукой, — улыбнулся Юр, и улыбнулся так искренне и даже радостно, что Приблеву тут же стало неловко за возникшее у брата ложное впечатление.

— Ну, не только ей, — уклончиво заметил он, но Юр его, кажется, не услышал. Он снова обернулся к шкафу, снял как раз один из тех томов на британском, перелистнул пару страниц, отыскал некую схему и ткнул ей Приблеву в лицо.

— Твои агрегаты похожи вот на это? — взволнованно спросил он. — Хотя бы неким базовым принципом? Мне просто пришло в голову…

— Сходи и оцени сам, — продолжил уклоняться Приблев, не имевший ни малейшего представления о принципе работы печей.

Юр кивнул, отложил книгу, сделался очень серьёзен, поправил очки и ответил официальным тоном:

— Я бы действительно хотел ознакомиться лично. Если, конечно, это не дурная шутка. Вероятно, агрегаты спрятаны?

— Да, вместе со специалистами — а ты очень верно решил освежить британский, они только на нём и говорят… Там хитрая дорога и охрана, я тебе лучше нарисую схему. Но с тобой, извини, не пойду, есть и другие дела.

Может, это и дурно — выдавать Юру наследие лорда Пэттикота из одного только желания доказать, что с самостоятельной жизнью Приблева следует считаться, но Золотце ведь дозволил привести доверенного переводчика, а Юру, при всех его недостатках, Приблев всей душой доверял. Да и пользу он может принести, если надумает во всём этом разобраться.

— И, ну, я надеюсь, ты понимаешь, что это всецело конфиденциально, — прибавил Приблев. — Я тебе доверяю, но знаю и то, что мы с тобой немного по-разному… Так что не приводи с собой никаких помощников, не выноси оттуда ничего… И, конечно, никому ни слова. Хорошо?

— Хорошо, — всё так же серьёзно кивнул Юр. — Но если всё так строго, как меня туда вообще пустят?

Приблев усмехнулся с чувством некоторого самодовольства. Собственная его, скажем так, сердитость ушла, и теперь он думал, что этот разговор — и с Юром, и с родителями — был очень важен. Приблев вряд ли смог бы выразить словами, что именно стало ему понятно, но только теперь он сообразил, как тяжко было тайком от них отсиживаться в Алмазах.

Наверное, всё дело в том, что где-то внутри маленькая часть него, которую можно назвать и Придлевым, и инерцией, и любовью к семье, портила радость его жизни. И рассматривая голубей господина Солосье, и пытаясь на пальцах объясниться с бывшими невольниками лорда Пэттикота, и вычёркивая из списка Гныщевича тех, кто точно не захочет туда войти, и даже просто сидя на диване в Алмазах, он чувствовал себя виноватым. Чувствовал, что родители и Юр скажут: это игра, это чепуха, это юношеский бунт, вернись к делу. Скажут это и про Алмазы, и про голубей, и про арест наместника, и про расстрел Городского совета.

— Как тебя пустят к печам? — посмотрел он на Юра и невольно улыбнулся ещё шире. — Не переживай, я тоже напишу тебе рекомендательное письмо.

Он боялся, что родные скажут: твоя жизнь — чепуха.

Но когда они это сказали, ему нашлось что ответить.

Мальвин не находил удовольствия в снисходительном оплёвывании чужих дел — пустая и развращающая это забава. Но сегодня, когда он получил-таки относительно полную картину происходящего, сдержаться и не плюнуть (хоть бы и мысленно) в Охрану Петерберга было непросто.

Организационное скудоумие простительно многим, но никак не армии.

Всегда далёкий от амбициозности, Мальвин с недоумением обнаружил в себе ту самую интенцию, которая отравляла существование хэра Ройша, вдохновляла на труд Гныщевича, гнала в дальние дали Золотце и уводила из медицинского института Приблева.

Пропустите, даже я сделал бы лучше, чем вы.

Наивность подобного крика души Мальвин сознавал в полной мере, но обстоятельства, меняющиеся со скоростью самой лихорадочной, буквально подначивали: плюнь, попробуй, возьми и попробуй, какая уже разница, когда всё леший знает как перепуталось.

Возьми себе то, что плохо лежит.

Он так и не поговорил с Тимой — о причинах и поводах, о том, что за прошедшие два с лишним дня уже втоптали в грязь сапоги, — но Мальвин был уверен, что и у Тимы приключилось оно же: неодолимое желание самому распорядиться лежащим плохо. Ничего сверхъестественного.

Сверхъестественное начинается с признания факта: Тиме удалось.

Удалось.

Тиме.

Такого беспомощного бреда, такой бесстыжей комедии не выдумал бы и граф Набедренных на четвёртой бутылке шампанского вина. Потому бреду и комедии не оставалось ничего, кроме как осуществиться в реальности.

— Вот и ты… вы. Добрый день, — размашистой походкой вывернул из-за угла генерал Скворцов, — а то и добрый вечер, что-то я совсем счёт потерял.

Мальвин сдержанно кивнул, настроившись на очередную потерю времени: у генералов нынче столько забот, что и ради минутного дела их приходится ожидать вечность.

— Составил… тьфу, вы уж простите, составили свой список? — генерал Скворцов человеком был простым, плоть от плоти казарменным, и его неловкость в обращениях обиды не вызывала.

Вызывала она, пожалуй, опять позыв снисходительно оплевать: власть, значит, Охрана Петерберга захватывает, а с выканьем-тыканьем определиться не может. Ну куда это годится — неуверенность даже в таких мелочах являть?

— Да, список готов, — ответил Мальвин, — в двух экземплярах: для вас и для господина Пржеславского. Верно ли я понимаю, что подписи одного из генералов будет достаточно?

— Чтоб я сам понимал, — хмыкнул генерал Скворцов. — В мирное время так оно и должно быть, а у нас тут — сам… сами видите. Вдруг завтра солдатня и нас четверых расстреляет?

Это генерал Скворцов так хохмил, скрывая за хохмой явную растерянность. Мальвину не к месту вспомнилось, что в семье подобную манеру суеверно осуждали: пошутишь о дурном исходе, мол, и непременно его-то призовёшь на свою голову. Источником суеверий была бабка, сама в жизни ни единого договора не подписавшая, зато направлявшая руку сначала мужа, а потом сыновей. Уповая повертеть в своё удовольствие ещё и внуками, она не стеснялась проращивать предрассудки в их счастливо чистых головах.

Мальвин знал наверняка, что в последние смутные дни семья гордится им, если не хвастает: он ведь префект, он на пороге не показывается, потому что в Академии важными делами занят, важным людям — тому же господину Пржеславскому! — помогает. С неуклюжестью купеческого самолюбия Мальвин примирился давно, как только стал её замечать, но сейчас вдруг подивился про себя той пропасти, которая пролегла между настоящими его занятиями и иллюзиями оных.

Важному человеку господину Пржеславскому он помогал всего несколько часов, сразу после вестей о расстреле Городского совета, а теперь всё наоборот — это господин Пржеславский помогает Мальвину, да к тому же сам того не ведая. Отправляясь позавчера в сторону казарм, Мальвин понял, что наилучшей тактикой будет соорудить бюрократический мираж именем как раз таки господина Пржеславского.

— Ну, коль готов список, давайте в кабинет, — звякнул ключами генерал Скворцов. — Я подпишу и вас отпущу, а то вы ж немерено времени тут у нас потратили. Всем бы такое рвение да такую дотошность!

— Благодарю.

Чистейшая правда: и дотошность бы многим не помешала, и времени Мальвин в казармах потратил немерено. В том, собственно, и была его цель.

Позавчерашний день условия задачи поставил следующие: беспокойство в городе вылилось в самую неожиданную форму — расстрел Городского совета Охраной Петерберга, причём в качестве мотивации слухи предлагали солидарность Охраны Петерберга с простыми горожанами. В отношении, мол, к новому налогу в частности и курсу действий Городского совета вообще. Это откровенное безумие требовало перепроверки, отдельным пунктом — во всём, что касается Твирина, неизвестного гражданского лица, коему молва приписывала и вовсе фантастическую роль.