— Потому что какого лешего селиться не в Усадьбах? — расслышал Приблев щедро сдобренную бранью речь, и ему опять стало не по себе. И — будто развязали ему глаза — как-то неожиданно для себя он заметил, что Старший район нездорово оживлён.

Испуганные, возбуждённые и вместе с тем парадоксально притихшие люди переговаривались и кивали в направлении Городского совета, порываясь не то сломя голову помчаться на площадь, не то кинуться от неё прочь. Дорога к площади лежала налево, к Алмазам — направо.

Приблев и Золотце, не сговариваясь, повернули налево.

— Прошу прощения, что-то произошло? — остановил Приблев прохожего.

— Там… На площади… Городской совет, — отстучал зубами тот.

— Да, с самого основания Петерберга.

— Вы не понимаете! — прохожий вырвался и, определившись, метнулся к Большому Скопническому.

— Что-то произошло, — без малейших сомнений постановил Золотце, пряча руку в карман. У него ведь имеется миниатюрный револьвер, сообразил Приблев. Может, в кармане и не он, но ведь имеется.

На площади было не протолкнуться: длинные хвосты толпы вытекали на улицы, растворяясь между домами. Никто не кричал, но над головами метались шепотки.

— Будто рябь по морю, — отстранённо пробормотал Золотце и решительно ввинтился в толпу.

Как ни странно, чем ближе ряженым фельдшерам удавалось пробраться к самому зданию Городского совета, тем слабее давили на них с боков — стеной народ держался лишь по краям площади. То там, то тут в толпе мелькали шинели Охраны Петерберга, но разобрать, пришли ли солдаты просто так или с некоторой официальной целью, не представлялось возможным.

Добравшись почти до первых рядов, Золотце вдруг стал столбом, но Приблев, увлекшись, не сразу это заметил и по инерции сделал ещё пару шагов.

— Смотри, — шепнул Золотце, случайно переходя на «ты».

И Приблев посмотрел.

На крыльце здания Городского совета скромным караулом стояли четверо солдат. Ружья они держали в руках, а спины выправкой слишком уж не напрягали, но при этом молчали и не двигались, никак не реагируя на бормотание толпы. К дверям самого Городского совета был приколот лист бумаги, текста которой, конечно, разобрать отсюда было нельзя, но Приблев почему-то сразу понял, что это не обычная листовка.

Под бумагой, прямо на ступенях, непочтительной грудой лежали люди. Лиц их Приблев не видел, но по парадным сюртукам, лентам и орденам без промедления сообразил, что это и есть члены Городского совета.

Люди были мертвы.

— Кажется, я только что впервые в жизни провёл дистанционное медицинское освидетельствование, — растерянно заметил Приблев.

— Видите, наша афера фактически спасла хэрхэра Ройша, — Золотце вновь заговорил на «вы». — А вы переживали. Если он оказался не с ними из-за своих процедур…

Приблев повертел головой. Все на площади выглядели столь же потерянно и остолбенело, как и Золотце, как и, наверное, он сам; всех невольно тянуло вперёд, рассмотреть, но столь же невольно отталкивало тусклым отблеском ружей.

— Что там написано? Вы читали? — дёрнул Приблев за рукав невысокую даму рядом с собой.

— Граф Идьев, граф Верин, барон Копчевиг, барон Славецкий… и так далее… признаются злодеями, совершившими преступление против граждан Петерберга… — дама говорила быстро, будто пересказывая текст самой себе. — Что выразили оные граждане прямым и недвусмысленным способом… листовками. — Она нервно вздохнула. — Граждане Петерберга, поскольку Городской совет отказался прислушаться к их высказыванию, вынуждены судить преступников и вынести им приговор, исполненный руками Охраны Петерберга. Законы Четвёртого Патриархата неправедны и направлены против граждан Петерберга, а потому считаться действительными не могут, а прямые исполнители и… водворители… этих законов, не отказавшись от них, тем самым подтвердили собственный злой умысел. Граждане Петерберга заслуживают свободы и… так далее.

— Как быстро Охрана Петерберга перестала ненавидеть гражданских и заговорила от их лица, — саркастически заметил Золотце.

— Так ведь гражданские это начали! — обернулся к нему молодой человек — видимо, тоже какой-то студент. — Они устроили заговор, спешно вызвали Городской совет в Западную часть, заманили, но стреляли не солдаты.

— А кто? — с замиранием сердца уточнил Приблев, почему-то ожидая услышать знакомое и тем страшное имя. Поводов ожидать его не имелось вовсе — но совсем недавно ведь не было и поводов предполагать, с какими целям он сам зайдёт в особняк Ройшей.

— Не знаю. Говорят, некий Тви́рин.

Сердце отмерло.

— Кто это?

— Гражданский! — возбуждённо пожал плечами студент и отвернулся обратно.

— Враньё, бессовестное враньё, — неожиданно вновь зачастила дама, — «Граждане Петерберга заслуживают свободы»! Это они просто придумали, чтобы перестрелять нас всех.

— Ну что вы, сударыня, — тут же вскочил на любимого конька Золотце. — Если бы они хотели нас всех перестрелять, они бы уже стреляли — посмотрите, какое тут сборище. Другое дело — что, конечно, вся ситуация кажется не слишком гражданской…

— У меня сын, — засуетилась дама, бестолково порываясь выбраться из толпы, — у меня сын дома!

— А у нас трупы на площади, — буркнул Золотце, тоже повертел головой и ткнул Приблева локтём в бок: — Глядите, да там Хикеракли! Уж он-то наверняка успел разобраться, что к чему.

Хикеракли действительно стоял в толпе, в самом переднем ряду, нетипически бледный и притихший. Приблев с Золотцем без особых затруднений пробрались к нему, но надеждам их оправдаться не удалось: в ответ на расспросы Хикеракли только как-то коротко и тоже очень не в своём духе посмеивался.

— Что произошло? Тви́рин. Тви-рин… — проговорил он по слогам, пытаясь распробовать слово. — Да разве ж вы ослепли, господа мои уважаемые? У нас переворот-с, спасайся кто может.

— Кто такой Твирин? — чуть недовольно поторопил его Золотце.

— Не знаете? Не зна-а-аете? — Хикеракли, встряхнувшись, кажется, несколько пришёл в себя. — И я не знаю, хотя имею догадку. Я бы рассудил, что, ежели мыслить, как говорится, политически, это просто случайный человек, необходимый для оправдания… — он замолк.

— Того, что ответственность не Охраны Петерберга, а, гм, народа? — Приблев потёр лоб. — А ведь и правда, с логической точки зрения это очень разумно, тем более если этот Твирин действительно первым стрелял.

Хикеракли обернулся к нему всем корпусом и долгим, совершенно непонятным взглядом всмотрелся куда-то в ноздри.

— Знаешь, Сашка, — негромко заметил он, — а ведь барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой.

Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой. Промысел его, видать, к тому расположил: владел барон не только шахтами-лесопилками, но и обширными угодьями в паре часов езды от Петерберга, где деревья слишком не трогал, а отстреливал зато всяческих редких зверей на пушнину. Это дело премудрое, в нём требуются, так сказать, баланс да гармония, а потому барышей с того барон Копчевиг собирал не слишком много, но зато ежегодно, и даже завёл в своих лесах не просто лесника, но специального егеря, чтоб тот следил за болезнями и прочими развитиями популяций. По уму отстреливал.

Он и в жизни такой же был, по уму. Когда папаша и мамаша Хикеракли породили, собственно, Хикеракли, барон спросил, намереваются ли они по бумагам жениться, и деньжат на свадьбу предлагал. Те отказались, а он зато повелел ребёнка обучить грамоте — мол, дальше уж пусть сам, ежели ему науки интересны, но начало дать полагается. Когда по вечерам барон рассказывал детям всяческие истории, то слуг от себя не гонял, а позже, когда собственные его отпрыски уже подросли, всё равно иногда всех собирал. Любил, что называется, общество.

Барон Копчевиг был довольно неплохим дядькой, а граф Идьев — последней сволочью, но оба они лежали на ступенях Городского совета совершенно одинаково, только у барона, пожалуй, дырка в затылке вышла погрязней.