— У меня есть над вами превосходство, — сквозь зубы процедил наместник. — Потому что я совершенно спокоен и не совершу ошибок эмоции.

Гныщевич выглянул из-за его плеча, встретился глазами с господином Солосье и, не убирая ножа, потрепал наместника по затылку.

— Non, мсье Армавю, это у меня есть превосходство, — хмыкнул он и развернул пленника лицом к хозяину Алмазов, — потому что у него есть из чего стрелять.

Заглянув в дуло выделанного перламутром револьвера, наместник обмяк. Оказывается, в переднюю подоспели и трое слуг — тоже при оружии.

— Лучше не дёргайтесь, — отечески улыбнулся господин Солосье и позвенел на пальце тонкими золочёными наручниками, явно выкованными для постельных утех.

Когда Драмин увидел Коленвала (а вместе с ним Приблева и снова Хикеракли), когда он оценил степень неожиданной, мутной какой-то усталости своих друзей, ему оставалось лишь покачать головой. «Коля, ты б всё-таки срезал браслеты, сколько дней-то уж прошло», — только и сказал Драмин вместо приветствия, приподнимая крошечный шлагбаум на проходной.

«Какие браслеты?» — не сообразил Коленвал.

«От наручников, Коля».

От пота и собственной, наверное, рабочей усталости браслеты потускнели и завяли, но они всё ещё болтались у Коленвала на запястьях. И вообще из всех троих жизнерадостно выглядел один только Приблев, поспешивший разъяснить, что троица «прибыла сюда по указанию Гныщевича», поскольку «метелинский завод не может не выполнять распоряжения Союза Промышленников одним из первых».

Хикеракли буркнул что-то на предмет того, что «должен же кто-то наместника нашего, как говорится, голубить».

«Угу, — отозвался на это Драмин, — наместнику нашему не очень хорошо. Я ему вообще-то мытьё организовал, смену одёжки, но у него всё равно какая-то сыпь началась или вроде того… И у охранника его, который простреленный, нога гноится. Хорошо, что Приблев приехал».

«Неплохо», — смурно согласился Хикеракли.

«Этот наместник уже не наш, насколько я могу судить», — промурлыкал хэр Ройш, подошедший поприветствовать прибывших. Девичье платье он снял, как только ему раздобыли в ближайшей деревне кафтан да порты, но в людской одежде выглядел едва ли не более нелепо, не говоря уж о том, что обувки по ноге не сыскалось, так что остался он в отчётливо дамских сапожках.

А потом приехавшая троица, пропущенная через казармы бумагой от Союза Промышленников, принялась объяснять, что творится в городе — что, например, такое Союз Промышленников и почему его именем можно проехать через казармы; что на сей раз выкинул граф, кто ж такой Твирин, как Гныщевич изловил нового наместника и так далее.

В чём состоит указание от Союза Промышленников, ясно стало позже, когда Драмин, хэр Ройш (в дамских сапожках) и Скопцов заместо приятелей воротились в Петерберг. Установленная в городе блокада была односторонней — «всех впускать, никого не выпускать» («Так и не могут определиться со своей политической позицией», — недовольно протянул хэр Ройш). Но если прибывающим кораблям хватало места на воде, то поезда скоро переполнили депо, и их принялись размещать прямо на путях. Пути же шли по городу кругом почти параллельно кольцу казарм, и забившие их составы не только мешали пройти, но и, по мнению солдат, представляли собой опасность. Эдак ведь любой может подобраться вплотную совсем незаметно — а швыряются, мол, не только яйцами.

Ну и новоиспечённый глава Союза Промышленников, то есть Гныщевич, порешил, пока зевает вагоноремонтное депо, дать городу людей да аппараты, которыми можно было бы часть составов попросту разрезать. За ними-то и приехали на завод Коленвал и Приблев.

А Хикеракли будто бы за наместником приехал.

Куда больший интерес, впрочем, составлял вопрос, почему другая троица членов Революционного Комитета переместилась с завода обратно в город (уповая на то, что под руку со Скопцовым через казармы пропустят любого, не утруждая себя даже вопросами). Драмин, например, — за чистой рубашкой и сменой белья. Революция революцией, а «оскотинивания», как назвал собственное состояние Коленвал, лучше избежать. Но сам он при этом не то перенервничал, не то упёрся в какой-то непонятный внутренний принцип — в общем, будто решил отчертиться от нормальной жизни.

А по Драмину, нормальная жизнь — она там, где ты её делаешь.

Но как Хикеракли взяли на завод в довесок, за компанию, так и самого Драмина за компанию взяли в город. На самом же деле ехали туда хэр Ройш со Скопцовым.

Командование Охраны Петерберга изъявило желание встретиться с Революционным Комитетом.

Откуда они узнали про Революционный Комитет? Все сходились на несколько невнятном соображении, что от Твирина, которому будто бы дал на это добро граф. Логическая цепочка получалась такая: Твирин вернул графу настоящего листовочника Веню в обмен на туманный посул раздобыть каких-то других листовочников (каких?); с Твирина спросили; он отчитался, что вопросом листовочников, переросших уже в «заговорщиков», занимается Революционный Комитет; генералы резонно пожелали узнать, кто это и какого, собственно, рожна они тут чем-то занимаются.

«Твирин проявляет осведомлённость и так упрочивает свои позиции», — коротко и хмуро высказался хэр Ройш.

Смотреть на него в этой ситуации было страсть как забавно. Вроде и щекочет самолюбие, а вроде и неприятно, что инициатива исходит не от Революционного Комитета.

Да и хэра Ройша-то ведь не звали. «Два письма прислали, графу и Гныщевичу, довольно вежливых… с приглашением на беседу, — рассказывал Приблев. — Причём не по имени приглашали, не по статусу, а именно как членов Революционного Комитета. Но, с другой стороны, мне кажется, что это, гм, бюрократический момент. Ведь на самом же деле они бы не стали говорить с Революционным Комитетом, правда? Ну, скажем, если бы Твирин его представил, но в нём не было бы ни владельца всех, ну, почти всех петербержских верфей, ни главы Союза Промышленников… Они бы ведь отмахнулись. А так — пригласили. Моего брата похожим образом вызывали — за хэрхэра Ройша, гм, благодарность выразить. Ну, в общем, граф с Гныщевичем согласны пойти… Но ведь вы, наверное, тоже хотите?»

«Да», — немедленно кивнул хэр Ройш.

А Скопцов промолчал.

Промолчал он и когда телега довезла их с хэром Ройшем и Драминым до Северной части, когда заспанный постовой без угроз распахнул свой журнал, когда, щурясь и зевая, спросил: кто.

«А кто он? Сын Скворцова или член Революционного Комитета? Не знаешь? — Хикеракли, провожая Драмина обратно в город, оттащил его поговорить, но говорил всё о каких-то мелочах. — Вот и он не знает».

«Скопцов вроде показал, что он с нами — на нашей, получается, стороне».

«Показать-то показал. Я, знаешь, тоже много чего много кому показывал, ты и сам видел. Вопрос-то, вопросец — он не в том, что ты делаешь, а в том, какими себя наутро словами зовёшь».

Пропустили их в итоге как членов Революционного Комитета. Солдат с журналом на название сие откликнулся так же вяло, но потом кого-то позвал, о чём-то в углу побурчал — и открыл ворота.

А в городе было тихо-тихо, в городе третьим уже кольцом стояли поезда — стена металла, вытолкнувшая за пределы Петерберга и самих солдат. В два ряда, как зубы всяких донных рыб. В городе никто не возмущался вслух, не кричал, а робко лишь переспрашивали, перестанут ли когда-нибудь бить стёкла.

— Мне неуютно, что может так сложиться… может, с прочими господами мы встретимся лишь при генералах, — тихо пробормотал Скопцов. — Они ведь… Там граф, там Гныщевич, у них могут быть свои представления. Раз уж приглашали в первую очередь их, нам с вами нужно этим представлениям соответствовать.

— Вы абсолютно правы, — в тон ему отозвался хэр Ройш, — но я не вижу иных путей, кроме как ориентироваться по обстоятельствам.

— Возможно, вам всё же не следует?..

Хэр Ройш только поджал и без того тонкие губы.