На их головы меланхолично опускались хлипкие ноябрьские снежинки, и уже один этот факт ставил чепуху на место чепухи, высвобождая разум для действительно значимых проблем.

— Видимо, у вашего отца имеются успехи?

— Более серьёзные, чем я мог ожидать. Дело даже не в том, что у него споро продвигается концепция запрета на выражение народного гнева. Дело в том, что он вознамерился как можно скорее заверить её у Четвёртого Патриархата.

— То есть обратить из местного закона в общеконфедеративный? — переспросил Золотце. — Но что, прошу прощения, это ему даст? Ему и всему нашему Городскому совету.

Из чердачного окошка вспорхнули батюшкины голуби, счастливые и шумнокрылые.

— Во-первых, возможность по своему усмотрению ужесточить санкции на местном уровне, что невыполнимо, если местный закон не подкрепляется конфедеративным. Во-вторых, таким образом и все другие города в этом государстве будут с лёгкостью задушены, если у них проснётся вдруг сознание себя. — Хэр Ройш забавно удивился снежинке, осевшей у него на щеке. — Проекту конфедеративного закона пока не хватает некоторых сугубо юридических штрихов. Отец сядет писать в Четвёртый Патриархат не раньше, чем через неделю. И не позже, чем через две.

— И как мы поступим, когда…

— Я успел хорошо подумать и готов заявить: я представляю, как нужно поступить. Вопрос в том, захотите ли вы, господин Золотце, мне помочь.

Когда Золотцу того хотелось, он, кажется, очень ловко умел изображать некую застенчивость, которая невольно оказывала нужное воздействие, даже если собеседник понимал, что перед ним лишь картинка. По крайней мере, неделю назад, когда он подкрался к Приблеву с идеей сегодняшней аферы, тот вроде бы и знал, что это притворство, лукавство, но всё равно на него реагировал. Видать, привычки и воспитание оказались сильнее здравого смысла.

«Афера» — чрезвычайно неверное слово. Неподходящее.

Золотце к афере готовился с таким тщанием, что сердиться на любовь его к театрализации собственных действий не выходило. Не той, в смысле, театрализации, что должна была стать частью их плана, а этой вот ненастоящей застенчивости, этого смущения, наигранность которого видел даже Приблев.

Слово «афера» тоже принадлежало Золотцу.

Он подошёл к делу со всей ответственностью, какая только возможна в импровизации, даже убедил Приблева провести его в лечебницу — послушать, как говорят настоящие доктора и фельдшеры. Раздобыл халат заранее, купил себе одежды подешевле и изобрёл некий такой хитрый способ подвязывать волосы, чтобы длинный по аристократической моде хвост не бросался в глаза. Не пожалел себя и несколько дней специально портил кожу на ладонях, доверительно объясняя: руки — это ведь общее место, господин Приблев, все смотрят на руки.

Зайдя к нему накануне аферы, господин Приблев обнаружил согбенного Золотце, уткнувшегося головой в кастрюлю.

«Доктора очень странно пахнут, — самодовольно объяснил он. — Вы, полагаю, и не замечаете, но я немного поэкспериментировал, вызвал себе на дом… Запах сохраняется и вне лечебницы. Чтобы подозрений не возникало, им следует пропитаться».

Из кастрюли отчётливо несло камфарой.

Только сегодня утром, ожидая Золотце в одном из переулков Людского (не идти же, право слово, на аферу от родного дома, а ну как приметят!), Приблев подумал: может, это выделанное смущение было устроено для его успокоения?

Золотце появился в назначенном месте за четыре минуты до срока. Он размахивал пузатым саквояжем, при виде которого нельзя было сдержать улыбки.

— Слишком стереотипно? — немедленно насторожился Золотце, не выказывая, впрочем, уныния.

— Вы же молоды! — Приблев предпочёл не медлить и, коротко пожав спутнику руку, зашагал вдоль переулка. — В нашем с вами возрасте юным специалистам вполне естественно играть в стереотипы о самих себе. — Он немного помолчал и прибавил со всей искренностью: — Полагаю, вы выглядите убедительней меня.

— Убедительней нас обоих выглядит бумага в кармане вашего пальто.

— Что не помешало вам подойти к своей роли весьма…

— Романное мышление! — безапелляционно воздел ладонь Золотце. — Не забывайте подлинные стереотипы.

Некоторое время они шагали молча. Это был один из тех ранних ноябрьских дней, когда, несмотря на солнце и чистый воздух, влага, кажется, выступает из самих домов, из щелей между камнями брусчатки, из дверных петель. После давешнего парада Охраны Петерберга город будто заикнулся, как если бы кто покорёжил катушку в телеграфоне, но на стенах Людского продолжали белеть листовки, а на Мшистой улице Приблев чуть не споткнулся о разбитый радиоаппарат.

Людям надоело слушать занимательные истории о том, как спасти душу по европейским лекалам, — с гораздо большим интересом они послушали бы, как живётся Четвёртому Патриархату, что он додумался до этих новых налогов. Но о таком радиоаппараты молчали. А ведь давешний площадной ажиотаж наглядно демонстрировал, сколько бы вышло пользы, понимай простые люди в делах политических… ну, хоть что-нибудь.

На Большом Скопническом Приблев заметил солдат, спешно, но не очень устремлённо куда-то бежавших. У самого высокого и, кажется, старшего по званию было необычной формы поджарое лицо — будто ему откусили часть щёк в попытке дотянуться до самых скул. На лице этом было написано нечто странное, почти лихорадочное, а на плече солдата висело ружьё.

Между ним и Приблевым, подумалось вдруг, не стояло никакой преграды. Знай солдат об авторстве листовок, снял бы он ружьё с плеча?

В Белом районе большинство зданий были в самом деле выложены светлым кирпичом, а потому здешние листовки предусмотрительно отпечатывали на цветной бумаге.

— Господин Золотце, — позвал Приблев и самому себе удивился: он вовсе не собирался заводить сторонних разговоров, особенно сейчас. — Господин Золотце, я не могу не… Вас не смущает то, что мы делаем?

Золотце ответил не сразу, но шаг его замедлился.

— Вы ставите меня в неудобное положение. Я ведь, как бы то ни было, рискую куда меньше вашего — потому хотя бы, что моё участие в сегодняшней афере доказать будет труднее…

— Нет-нет, я не о том. Я… Вы видели патруль, когда мы проходили Большой Скопнический? Я невольно подумал — я сам листовок не писал, так что в этом, ха, как раз таки я рискую меньше вашего, но расклеивал же — и я подумал: знай они о том, что это мы, стали бы они стрелять? И, знаете, мне вовсе не страшно. Вернее, страшно, конечно, но мы ведь не делаем ничего дурного, мы даже не нарушаем Пакт о неагрессии…

— Это временно, — мягко перебил Золотце, — о чём вам прекрасно известно.

— Да, но я про дух, а не про букву. Мы просто пытаемся говорить о несправедливости — это правильно, что может быть правильнее! Правильно и весело, и в этом есть неоспоримая романтика. Но, — Приблев замялся, — но то, что лично мы с вами делаем сегодня… это же совсем иное.

— Вам не хватает романтики? — язвительно уточнил Золотце.

— Тот солдат, — ответил после некоторого размышления Приблев, — нёс на плече ружьё. По большому счёту, пока это так, всё, что мы делаем, смешно. Я не хочу сказать, что бессмысленно, — поспешно прибавил он, — просто мы находимся в положении слабого. Мы, Революционный Комитет. Потому что они всегда могут выстрелить, а если не выстрелить, то поймать и — сами знаете… Говорить вслух о недостатках того, кто сильнее, — смелый поступок, даже если и не всегда полезный. Понимаете? Но то, что делаем мы — не «мы, Революционный Комитет», а мы с вами, — это ведь совсем другое. Это ведь наоборот. Мы идём к беззащитному, в сущности, человеку…

Фраза умолкла сама, поскольку продолжать Приблев не видел смысла. Золотце, по всей видимости, его понял, но ответить вновь не спешил.

— Мне нечего сказать вам в утешение, — медленно начал он. — Если вам нужна смелость, припомните ещё раз, что вы рискуете не только собой, но и репутацией своей семьи. Если же вас интересуют беседы о нравственности, право, обратитесь лучше к господину Скопцову.