— А у меня всё будет иначе, — беспечно сообщил Гныщевич, подзадоривая слушателей.

— Это почему же? — продолжал лучиться снисходительным дружелюбием управляющий Ипчикова.

— Ну, видите ли, вы жалуетесь на то, что аристократы к вам не прислушиваются. Но, parole d'homme, виноваты не они, а вы. Вы обращались не к тем ушам. К счастью, теперь эта трудность позади, — Гныщевич заложил руки за спину, мечтательно прошёлся вдоль собравшихся, а потом замер и скороговоркой закончил: — В Петерберге переворот, Городской совет расстрелян, на остальных аристократов идёт охота.

Что тут началось, quelle beauté! Все кинулись задавать вопросы разом, перебивая друг друга, и гулкие стены ангара превратили слова в нерасчленимую мешанину. Гныщевич, утихомирив болтунов жестом, коротко пересказал всё, что успел услышать у Цоя Ночки, несколько преувеличивая бедственное положение аристократов, но не приукрашивая разлившуюся по городу суматоху — тут приукрашивать не потребовалось. К счастью, чересчур быстро никто сбежать не попытался, а кто делал шаги к дверям, натыкался на красноречивого Гныщевича.

В момент смуты только дурак побежит спасать свои тряпки, плошки и стулья, а умный человек попытается мыслить перспективами. А дураки сейчас требовались Гныщевичу куда сильнее умников.

— Слушайте меня внимательно, — повысил он тон, решив оставить шелка да патоку в стороне. — Охрана Петерберга не представляет, что творит. Rien du tout. Совсем. Сейчас они покуражатся, побьют стёкла и поубивают тех, кто мешал нам, настоящим хозяевам заводов и предприятий, развиваться. Сейчас покуражатся, а завтра им нужно будет делать что-то с городом. Если мы принесём им готовый план, если мы станем сотрудничать, они нас послушают. У них просто не будет сил и времени на другое.

— Если только наш план совпадёт с их интересами! — закричал кто-то.

— А я не предлагаю сочинять план без них! Я предлагаю создать Союз Промышленников. Официальную организацию, с которой можно будет говорить. Адрес, на который можно будет отправить требования. В минуту смуты это облегчит Охране Петерберга жизнь, а нам… Мы не сможем диктовать условия солдатам, но, если кто из аристократов выживет, им — сможем.

Гныщевич не чувствовал, что создаёт сейчас иллюзию власти из прозрачного воздуха. Знал, но не чувствовал. Потому что, почувствуй это он, то же передалось бы и остальным, и час пробил бы у кого-то иного.

— Но почему это ваш Союз Промышленников? — рявкнул мужчина в очках.

— Нам нужен представитель, — хмыкнул Гныщевич. Очень хорошо, что господин недовольный решил поставить под вопрос выбор руководства, а не саму идею Союза.

Очень хорошо.

Уж себя отстоять Гныщевич умел.

— Почему вы? Почему какой-то зелёный юнец, а не…

— Во-первых, зелёный юнец, повысивший за полтора года оборот своего предприятия на три тысячи процентов, — насмешливо перебил Гныщевич. — Во-вторых, у меня есть связь с Охраной Петерберга. Я могу зайти к ним с чёрного хода, и меня они послушают.

Это не была ложь. Вернее, это была пока что ложь, но она перестанет быть таковой, как только Союз Промышленников Гныщевича признает.

Не откажет же Охрана Петерберга главе Союза Промышленников?

А собравшимся хотелось домой. Их там ждали тряпки, плошки, стулья, жёны, дети, друзья и прочие обременяющие штуки. Они куда сильнее боялись, чем соображали головой, и были способны проглотить вынесенные им на тарелочке достоинства Союза Промышленников с Гныщевичем во главе, но не были — задуматься и уловить недостатки. Многие уже спустя четверть часа махнули рукой и со всем согласились, лишь бы выпустили поскорее. Другие обсуждали, вносили даже предложения.

Затягивать тут нечего.

— Вы, — ткнул Гныщевич пальцем в очкастого, — у вас есть бумага? Вы выглядите как человек с бумагой. Вот, хорошо. Составьте мне список имён, и первое заседание предлагаю считать закрытым. Да, да, вы секретарь. Comprenez-vous? Резолюция: разослать до вечера приглашения другим уважаемым людям, которым следует в Союзе состоять. Этим я займусь сам. Можете там отчеркнуть на бумаге и внести предложения. Вопросы?

— Напомните, вас как зовут? — хмыкнул очкастый.

— Пишите просто «Гныщевич», я с метелинского завода. И можете идти. О дальнейших шагах правление Союза, — он иронически приподнял шляпу, — вас известит.

И они ушли, а Гныщевич на сей раз предпочёл задержаться у стапелей — выдохнуть. Дошёл по рельсам до самой воды и добрых минут двадцать просто созерцал её плеск.

Говорят, после подобных escapades должно становиться страшно. Ему не было страшно ничуть. Просто хотелось унять собственный полёт. Полёты следует унимать, а то улетишь куда не надо.

Сколько бы он над «Революционным Комитетом» ни смеялся, следует оный поблагодарить. Не будь листовок, не будь обсуждений, не будь этого чрезвычайно серьёзного отношения к политике и своему в ней месту, Гныщевич всё же вряд ли воспринял бы расстрел Городского совета так спокойно. Не то чтобы испугался бы, нет; не совладал бы с любопытством. Помчался бы выяснять подробности. Но вымышленные расстрелы, перевороты и полёты над морями Революционный Комитет обсуждал так жарко и долго, что воплощение одной из вариаций — далеко не самой безумной — оказалось чем-то вроде внезапного экзамена. Неожиданно, но справиться можно.

Это придало скорости, а скорость в таких делах — главное. Главное — мыслить наперёд.

На перспективу.

И вот, s'il vous plaît, у кромки морской стоит не безвестный студент, не подающий надежды управляющий единственного заводишки, а целый глава Союза Промышленников. Выдохнет — и пойдёт выяснять, что полезного можно из этого статуса извлечь.

Конечно, по уму волноваться всё же стоило, а ещё вернее — стоило бы обзавестись в пару к ножу револьвером. За сохранность свою Гныщевич никогда не боялся, но — по уму опять же — он никогда и не жил в городе, где всерьёз бушует Охрана Петерберга. С этим вряд ли и Порт сравнится. Даже бои — на боях ведь есть регламент.

Да и затея с Союзом Промышленников могла не выгореть. Может не выгореть. Очкастый может оказаться прав, и Гныщевичу нужно не на водицу любоваться, а быстренько вспоминать всех остальных управляющих и строчить им письма. И ещё стоит когда-нибудь зайти в Алмазы — поглядеть, чего успел добиться за сегодня амбициозный и политизированный Революционный Комитет. Там Скопцов, и граф Набедренных, и хэр Ройш, и остальные тоже. Они сейчас Гныщевичу нужны.

Oui, он всё это понимал. Понимал, что скорость в таких делах — главное. И всё же первые минуты после обретения своего статуса свежеиспечённый глава Союза Промышленников провёл в мёрзлой ноябрьской грязи на сходе со стапелей.

Слишком уж хорошо было у него на душе.

В Европах с душой нередко ассоциируют голубей, а зря. Глупые ведь птицы, ни малейшего соображения во взоре, к тому же бурлят беспрестанно — утробно и как-то жадно.

Разве такова душа?

Граф Набедренных отвернулся от клеток к окошку: европейская — быть может. Пусть чем хотят, тем свою душу и считают, хоть индюком. Но в чужую-то землю с насаждением уставов зачем было приходить?

Если и имеет смысл какая-либо революционная деятельность, то лишь та, которая заключалась бы в восстановлении на росской земле росского порядка.

Так размышлял граф Набедренных, нисколько не смущаясь тем, что находится в доме бывшего поданного французской короны, куда его привёл турко-греческий гражданин. То не вина их, а беда, и притом почти преодолённая. Основатель Академии, господин Йыха Йихин, тоже бежал из Финляндии-Голландии, но неужели кто-нибудь о нём осмелится сказать, будто он не росский человек и не на благо росского народа трудился?

Основатель Академии и первооткрыватель оскопистской традиции.

Графа Набедренных немедля потянуло закурить, но он вовремя догадался, что в голубятне, вероятно, не стоит. Голубятня для господина Гийома Солосье была очевидной святыней, и пустил он туда графа Набедренных из неевропейской душевной широты — приметив, что тому невмоготу уже находиться на публике.