— Ты зря так нетерпелив, — заметил Юр, по-отцовски занятый своим книжным шкафом и не спешащий поднять глаза, — они не спали всю ночь. Знаешь, нервы. Я предлагал сходить до общежития Академии, но они, конечно, не позволили. Ты ведь взрослый человек, ты сам решишь, когда явиться, а шпионить и приволакивать за руку — отвратительно. — Юр поставил на полку последнюю книгу и резко развернулся. — А теперь скажи-ка мне: дойди я до общежития, нашёл бы я тебя там?

Приблев захлопал глазами. Юр был выше него и крепче, но столь же темноволос, с острым подбородком и таким же разрезом серых глаз, и даже очки его были схожей формы. Людям с одинаковым овалом лица естественно подбирать одинаковые очки. Братьям естественно носить одежду схожего кроя. Родственники нередко смахивают друг на друга.

Всё это здраво, но Приблеву всё же было не избавиться от ощущения, что разговаривает он сейчас с собственной совестью.

— Нет, не нашёл бы.

— Враньё на вранье, — раздражённо выдохнул Юр, — и грубость родителям. И тебе самому кажется, что ты поступаешь верно?

— Я не сдержался. Но, Юр, они же меня совершенно не слушают!.. Или ты тоже думаешь, что сейчас нужно заботиться об оценках?

Юр некоторое время молчал, глядя в сторону.

— Я думаю, что отец выдаёт желаемое за действительное. Матушка более трезва, но боится сказать ему об этом прямо. Я думаю, Саша, что ты поступаешь с ними отвратительно жестоко. Но это, как ты сам настаиваешь, твоя жизнь и твоя совесть. Я хочу поговорить о своей.

Приблев вежливо нахмурился.

— Я вернулся сегодня позже, потому что меня вызывало командование Охраны Петерберга, — раздельно проговорил Юр.

— Тебе угрожали? — испугался Приблев.

— Гораздо хуже, — Юр снова отвернулся и зашагал по кабинету, как делал всегда от раздражения, — меня поблагодарили. Видишь ли, оказывается, моим именем некто ввёл хэру Ройшу какой-то препарат, вызвавший у него резкое ухудшение зрения, что не позволило ему своевременно сбежать, а Охране Петерберга, наоборот, позволило легко его схватить и арестовать. При хэре Ройше были обнаружены соответствующие бумаги. — Не выдержав, Юр остановился, и в голосе его зазвучало ледяное бешенство: — Саша, за прошедший месяц я давал рекомендательное письмо только одному человеку.

Удивительно, но Приблев только сейчас сообразил, что письмо они с Золотцем не забрали. Слишком сильны оказались нервные переживания. А ведь так волновался, что может очернить брата…

Юр упёрся пальцами в очки, будто сдерживая то, что из него рвалось.

— Я не буду кричать, чтобы не тревожить родителей. И я вижу по твоему лицу, что здесь нет недоразумения. Меня не интересуют долгие беседы. Если ты вообще способен объясниться, объяснись коротко.

Приблев молчал. Он сам не мог себя понять: ему было совестно, но уколы совести казались какими-то будто формальными, из вежливости, а не на самом деле. Так, наверное, любой реагирует, когда на него кричат — и уж тем более когда показательно не кричат.

Ему было обидно, что он ни за что не сумеет сыскать слов — тем более кратких, — которыми удалось бы объяснить, что нигде больше, ни в одном другом месте, где он показывается, на него не кричат и не некричат. Даже категоричный Гныщевич не кричит, даже привередливый Золотце с ним почти подружился, а тут, дома, отчитывают, как ребёнка, и какой же это тогда дом, если так тошно? А Гныщевич, между прочим, проворачивает нынче некую совершенно невообразимую махинацию, и наутро после расстрела он тоже пришёл в Алмазы — ко всем, но к Приблеву в частности. Отвёл в сторону и объяснил, что у него теперь Союз Промышленников, только это фикция, и фикции нужно придать реальность, и большинство приглашений всяческим управляющим он разослал, но есть спорные варианты, и он хочет посоветоваться. Не потому, что «долг» или «достойно», а потому, что уважает лично Приблева и прислушивается лично к нему.

Приблев думал, что ему так приятно, поскольку его замечают и ценят вроде бы посторонние люди.

Только они ли — посторонние?

— И сказать нечего, — непоследовательно хмыкнул Юр, — что ж. Что ж, ладно, я спрошу прямо. Ты причастен к расстрелу?

— В момент расстрела я пользовался твоим добрым именем, — в ответе Приблева прозвучала недобрая ирония, которой он и сам не ожидал.

— Оно и твоё тоже, — Юр вытащил портсигар, извлёк папиросу, но кинул её на стол. — Но чем-то ты занимаешься. Не учёбой, не работой. Этим вот… бунтарством. Так?

— При широком понимании слова «бунтарство» им занимаются все.

— Не юли.

— Я не, э-э-э, не юлю. Чем-то я занимаюсь. Чем-то интересным и, как мне кажется, важным.

— Чем?

Приблев не мог разобрать, спрашивал ли Юр из раздражения или настоящего интереса. То есть, конечно, Юр был раздражён; вопрос в том, было ли ему интересно. В смысле, правда ли он хотел услышать ответ.

Родители ведь не хотели. Никогда, если подумать, не хотели. Они сами для себя решали, чем занимается Приблев, и иные интерпретации полагали чепухой.

Чепухой.

Это слово очень любил сам Юр.

Отправляясь шпионить за Четвёртым Патриархатом, совсем уж собрав вещи и распрощавшись, Золотце в самый последний момент вдруг поманил Приблева в садик.

«Наследие лорда Пэттикота я оставляю на вас».

Наследие лорда Пэттикота. Всклокоченные люди с больными глазами, кипы бумаг на британском, которого Приблев почти не знал, и алхимические печи — неожиданно громоздкие, с подведёнными проводами, вовсе не похожие на колбы или реторты.

В печах, по словам Золотца, делались люди.

Ну, в паре из них.

«Но я, право… — совершенно смутился Приблев, — я чрезвычайно польщён, что вы показали мне, но не представляю, что с ними делать».

«Просто присмотрите, — улыбнулся Золотце, но заметив, что Приблев сосредоточен и даже несколько испуган, аккуратно взял его за плечо: — Отнеситесь к ним как к детям. Они любят своё дело, им ничего другого не нужно. Только присмотр, чтобы им — особенно теперь — никто не мешал».

Не мешал делать людей. Приблев силился и не мог это понять. Можно ли сделать человека в реторте — или, положим, печи? Собрать из химических элементов? Ведь если да, то души не существует… да и ничего, кроме химии, не существует. И как, если даже заучить перечень костей человеческого черепа — тяжкий труд? Как можно самолично возвести такую сложную конструкцию?

Будут ли это люди? Ведь тому нет подтверждений, пусть Золотце и говорит, что мистер Уилбери, бывший личный врач лорда Пэттикота, сам вышел из печи.

Будут ли эти люди расти и развиваться самостоятельно?

Этично ли прятать в Порту такой прорыв… не в науке даже, а в философии, пожалуй?

«Если отыщете себе переводчика, которому не страшно довериться, — беспечно взмахнул манжетой Золотце, — можете с ними поговорить. Они объяснят лучше моего. Только, пожалуйста, пусть переводчиком не будет Гныщевич».

«Вы в нём не уверены?» — удивился Приблев.

«Я уверен в том, что он попытается отобрать у меня дело».

Это, пожалуй, было справедливо. И это не было чепухой, что бы ни утверждал Юр. Даже если Золотце ошибается, даже если бывшие невольники лорда Пэттикота врут, даже если печи — не прорыв ни в чём, они остаются блистательным экспериментом.

Они не чепуха.

— Чем я занимаюсь? — Приблев скользнул глазами по корешкам собрания сочинений какого-то британского естествоиспытателя — в оригинале, конечно. — Если хочешь, можешь посмотреть сам.

Юр такой откровенности, кажется, не ожидал; он нахмурился.

— Мне будет на что смотреть?

— В этом городе есть место, где стоят некие агрегаты. В агрегатах протекают химические реакции. В результате этих реакций, возможно, из агрегатов выйдут… гомункулы, — сказать «люди» не повернулся язык.

— Звучит как бред, — хмыкнул Юр, но хмыкнул неубедительно, вполсилы, и губы его чуть задрожали.

Он, в отличие от Приблева, был настоящим врачом и настоящим учёным.

— Мне тоже так кажется… И у меня не хватает способностей разобраться самому. Скажи мне, Юр, это бунтарство? Ну, если это правда? И разве любая наука — не бунтарство?