Да только нельзя прийти в казармы и потребовать объяснений, кто ж их Мальвину даст. А значит, нужно изобрести основания на территории казарм находиться и, того больше, свободно по ним перемещаться — посмотреть своими глазами, послушать своими ушами, составить полную картину из непосредственных наблюдений за казарменной жизнедеятельностью. Тот же Золотце здесь бы прикинулся — кем-нибудь, кто был бы уместен, но сколь бы Мальвин таланты Золотца ни уважал, сам он похвалиться навыками перевоплощения не мог. Ему оставалось разве что показательно перевоплотиться в самого себя — и этого, как выяснилось, вполне достаточно.
Сначала, правда, вышла заминка: в позавчерашней суматохе найти хоть кого-то при внятных полномочиях было трудно, а первый же встреченный поручик разбираться с человеком, посланным руководством Йихинской Академии, не хотел совершенно, и потому, не мудрствуя, посадил Мальвина под замок. Да, прямиком в камеру до лучших времён — то есть до свободной минуты у кого-нибудь постарше званием.
Мальвин ничуть не расстроился — такого приёма он более чем ожидал. С первого взгляда — досадный проигрыш по времени, но точен ли тут первый взгляд? Мальвину виделась однозначная польза в том, чтобы переночевать в камере и начать сбор сведений позже. Если что-то собирать, осмысленно будет подождать, когда пена хоть немного отстоится — а то ведь позавчера творящееся с Охраной Петерберга не слишком понимала и сама Охрана Петерберга.
Так что, в камере очутившись, Мальвин ещё раз критически обдумал свой предлог, сделал пару пометок в блокноте и употребил выпавшую ему отсрочку на то, чтобы хорошенько выспаться. Чего, откровенно говоря, не удавалось со всей этой листовочной деятельностью уже которую неделю.
Спал он в итоге за четверых и пробудился к обеду, рассчитывать на который, конечно, не приходилось, но в том была единственная беда. Прочее же прошло гладко: за час ему сыскали моложавого капитана в своём уме, который даже принёс извинения за бессмысленное заточение и пообещал выбить для Мальвина (и его серьёзного поручения от самого руководства Академии!) аудиенцию сразу у командования. Мальвин ответил, что из командования его вполне устроит всего один человек — генерал Скворцов, например, раз уж мы и так в Южной части. Про себя же Мальвин понадеялся, что хотя бы для генерала Скворцова Академия не пустой звук и от аудиенции тот отмахиваться не станет. Надежда эта оправдалась ещё часа через три, что в имеющихся обстоятельствах было буквально подарком судьбы.
Генералу Скворцову Мальвин передал выдуманный поклон от господина Пржеславского, выдуманности смущаясь не слишком, зато описал вполне правдиво — на случай, если Охрана Петерберга ещё сама не разобралась, — положение дел в Академии. Так и так, господин Пржеславский опасается беспорядков, а потому студентов и вольнослушателей собрал под крышей общежития — и готов содержать там до тех пор, пока молодым людям с естественными для них максималистскими замашками не станет вновь безопасно разбрестись по городу. Генерал Скворцов покивал и мудрость господина Пржеславского многословно похвалил, после чего Мальвин позволил себе высказать просьбу, ради которой он всё это и затеял.
Просил он всего лишь доступа к учётной документации постовых — якобы затем, чтобы руководство Академии как можно яснее представляло себе, сколько студентов официально находится за пределами Петерберга.
На самом же деле — чтобы неспешно обойти кольцо казарм по всей длине, поглядеть своими глазами и послушать своими ушами. Человек со скучным бюрократическим предлогом и сопроводительной бумагой от генерала Скворцова ни у кого не вызовет особенных вопросов, зато сможет невзначай позадавать свои. Простейшая задумка, лишённая всякого внешнего лоска, но тем и удачная.
Учётную документацию постовых каждому встречному-поперечному не предоставляют, но в «мирное», как изволил выразиться генерал Скворцов, время регулярно возникают уважительные необходимости: то пропавшего без вести проверить родственникам, то очередного мошенника изловить. Мальвин счёл, что его предлог в этот ряд встанет как влитой. От лица господина Пржеславского заверил, что за всех студентов, которые нынче не в Петерберге, но пожелают вернуться, Академия готова отвечать, размещать их всё в том же общежитии и на совесть сторожить. Для того и требуется составить список — пряжка йихинская может при студенте быть, а может и не быть, лучше сразу все имена в письменном виде перечислить и положить на стол перед генералом.
Генерал этой самой дотошности порадовался и разрешение прогуляться по всем постам без колебаний выдал. Получая вчера бумагу на руки, Мальвин даже задался вопросом, должен ли он чувствовать себя обманщиком — так уж генерал Скворцов его привечал, так уж был радушен и говорлив. Но мелькнувшие было терзания совести отступили перед лицом соображений практических: куда же это годится, так запросто желающих удовлетворять? А был бы Мальвин вредителем — вором, смутьяном, поджигателем или взрывателем? Недальновидности сочувствовать Мальвин не привык и тем успокоился.
Обход свой он производил без спешки, держа в уме, что самые полезные сведения на дороге обыкновенно не валяются. Валялись, впрочем, на дороге вдоль казарм не сведения, но предметы самые разнообразные: то шапка, то сапог, то крендель недоеденный. Крендели беспристрастно свидетельствовали об оживлении такого масштаба, которого в Петерберге никто и вообразить не мог. Кого-то в казармы приволакивали — за нарушение спокойствия, противодействие или по каким иным поводам. Кого-то вызывали — несколько часов назад Мальвин видел издалека хмурого и встревоженного человека с эмблемой Штейгеля, чертами напомнившего Приблева. Тот шёл в сопровождении солдат, но, кажется, схвачен не был — ему будто бы указывали дорогу. Был ли это старший брат Приблева или только померещилось, Мальвину вызнать не удалось, один из отставших провожатых только завращал глазами: мол, секретное поручение, нечего тут любопытствовать.
Наибольшее же число горожан в казармы ломилось добровольно: кто с надеждой бежать, кто с расспросами. У многих среди солдат есть знакомцы — сыновья, братья, бывшие соседи, а у кого особенных знакомцев нет, тот, подобно Мальвину, сочинял себе предлог: ожидание товаров для лавки или кабака, а то и что-нибудь повычурней. Некоторых просителей он встретил не по одному разу — не добившись успеха в одной части, они шли осаждать другую. Их упорство и натолкнуло Мальвина на снисходительное оплёвывание командования Охраны Петерберга: люди ищут не столько даже безопасности, сколько ясности — что творится, каковы перспективы? — а ясность-то командование и не может навести. Кроме вот того заявления при трупах, что ещё в день расстрела разлетелось сплетнями по всему городу, ничего больше сказано не было. И это, конечно, зря.
Семья когда-то давно грезила о службе Мальвина в Резервной Армии — только кто мог знать, что общение с нанятым для подготовки отставным офицером Охраны Петерберга и впрямь пригодится ему, но в совершенно ином свете. Пока Мальвин обходил казармы, ему то и дело подворачивался повод поблагодарить судьбу за такой её пируэт: у него не было трудностей ни с чтением знаков различия, ни с пониманием, к кому и как обращаться, о чём и в каком тоне заводить разговоры. И хоть преимущества его перед большинством просителей-горожан были несомненны, радости эти преимущества принесли немного. Слишком уж быстро Мальвин убедился: ни лешего Охрана Петерберга не смыслит в том, что сама же и начала.
От нашедших для него минуту солдат и офицеров Мальвин наслушался такой несуразицы, какую и пересказывать неловко. Никто не имел точного представления о планах командования, зато всякий считал своим долгом что-нибудь эдакое предположить. Сначала Мальвин решил, что вершиной услышанной чепухи будет фантазия об отделении Петерберга и прилегающих деревень в качестве самостоятельной государственной единицы, но потом подоспела мысль об отделении Петерберга в пользу Европ, и он бросил ранжировать чепуху. Более толково звучали разговоры о реформах и привилегиях для Петерберга, но в чём эти реформы должны заключаться, ответить мог редкий офицер, зато у простых солдат по неведомым причинам получалось лучше.
