Солдаты в большинстве своём были против того, чтобы перенабирать Городской совет из нерасстрелянной знати и ратовали за разнообразие во власти — с перевесом в сторону самой Охраны Петерберга, конечно. Встал вдруг вопрос, с чего в прежний Городской совет входили всего два генерала из четырёх, да ещё и лишь совещательными голосами. Этому Мальвин не удивился — об установлении в Петерберге военной диктатуры не подумать мог бы только человек катастрофически неотмирный. Тем сильнее поражали воображение солдатские идеи допустить до управления городом кого-нибудь ещё — представителей, то бишь, самых разных сфер и слоев. От корабельных капитанов до торговцев.

Мальвин ушам своим не верил.

До тех пор, пока один скучающий на посту ефрейтор не пролил свет на происхождение сих не в меру прогрессивных фантазий: когда, мол, Городской совет расстреляли, Твирин буквально с речью выступил перед всеми, кто на том плацу оказался. Заявил: мол, никакое это не преступление против власти, потому что не власть и была. Разве ж, мол, имеет право Городским советом собрание аристократов называться? Разве ж, мол, понимают аристократы хоть что-то в чаяньях города, чтобы городу советовать? Показали, мол, уже этим злосчастным новым налогом, что нет, не понимают.

И привёл в пример саму Охрану Петерберга: много, мол, в ней выходцев из аристократической среды? Есть такие, но их меньшинство. И что, мол, лучше они в чём-то других солдат, кроме того, что сразу в офицерском звании на службу заступают? Ведь нет же, мол.

Мальвин, услышав этот сбивчивый рассказ, потряс головой и стал у ефрейтора подробности выпытывать: кто такой Твирин, откуда взялся, как ему вообще слово дали?

А ефрейтор в ответ засмеялся: никак, мол, не дали. Сам взял.

На плац пришёл при генерале Йорбе, в гражданском, стоял там рядышком, пока члены Городского совета соображали, что их не на экстренное совещание в Западную часть позвали, а сейчас перед вооружёнными солдатами к ответу призывать будут. В камеры, мол, побросают за преступления перед Петербергом. Тогда, мол, никто и не знал, кто такой Твирин и откуда взялся, а потом он бац — и из обреза главного аристократического болтуна застрелил. Без приказа и разрешения, просто подошёл и дуло-то затылку и приставил. Ну и всё, мол, покатилось.

«А как же его не арестовали?» — спрашивал Мальвин, ещё не зная, в каких выражениях про Твирина ему будет отвечать едва ли не всякий солдат.

«С чего нам арестовывать человека, который правду говорит и за правду не побоялся на виду у всех — у генералов прямо! — неагрессию нарушить?»

«А если бы генералы приказали?» — спрашивал Мальвин уже не у того первого ефрейтора, а у целого патруля, отправлявшегося в район Гостиниц.

«Дураки б они были!»

«А не задевает гордость в герои гражданское лицо возводить?» — спрашивал Мальвин у компании, резавшейся после трудного дня в карты.

«Дык наоборот! Нашего кого командование бы быстро за пояс заткнуло, а от гражданского такой прыти никто не ждал. За то и любим».

Мальвин слушал эти оды в изрядной прострации. Сколько обсуждали в Алмазах, что одна лишь Охрана Петерберга и может в городе что-то изменить, но такой вариант её воодушевить не рассматривали. Тот же Приблев предлагал мирить горожан с солдатами жалованьем за работы на втором кольце казарм, хэр Ройш размышлял, что бы эдакое предложить командованию, но никому и на ум не пришло, что можно просто-напросто снискать солдатские симпатии.

Впрочем, почему же «никому»?

Тиму Мальвин увидал вчера мельком, да так и обмер: это же Тима, он же Мальвину куда больше младший брат, чем братья родные, он ещё совершеннейший ребёнок, он вечно смущается незнакомых людей, какие речи он мог читать и тем паче — в кого мог стрелять, какой из него Твирин!

И тем не менее именно Тима пронёсся вчера мимо одного из постов Восточной части — в окружении солдат и сам в шинели рядового, что было совсем уж немыслимо. Минуты две было — покуда Мальвин не узнал нечто куда более немыслимое.

Патруль в Усадьбах взял и расстрелял полковника, мешавшего аресту семьи одного из членов Городского совета. Эта новость облетела кольцо ураганом, и все, кто дослужился хотя бы до поручика, разом сошли с лица. Потому что генералы, посовещавшись, тот патруль приставили к награде, а расстрелянного полковника объявили предателем интересов города.

Пошли, проще говоря, на поводу у солдатского самоуправства и тем поставили под угрозу жизни офицерского состава, повод для недовольства которым, как известно, у рядовых всегда сыщется.

Мальвин только диву давался: это ж надо, взяли и спустили расправу над полковником! Так и не озвучив, в чём же «интересы города» заключаются. И сколько бы офицеров ни полегло теперь за неназванные эти интересы, все они будут персональным достижением сказочно недальновидного командования.

— Ну всё, вот ваш список студентов, которых мы обратно в город пропустим, если ещё кого-нибудь не расстреляют, — поднялся из-за стола генерал Скворцов. — Отнесите экземпляр господину Пржеславскому и отдохните наконец — а то всё бегаете по постам, к тому же в одиночку! Получается, со вчерашнего дня прямо? По молодости оно, конечно, легче, но и в двадцать лет силам предел есть…

Мальвин кивал, не вникая, как за время учёбы в Академии привык делать перед семьёй: невежливо беспокойство обрывать, да только не имеет это беспокойство ни малейшего отношения к подлинной сути его дел. Не о том беспокоиться надо.

— Позвольте сторонний вопрос, Ригорий Ванович? — рискнул-таки Мальвин. — Я всё же префект, для меня не тайна, что Охрана Петерберга подозревала в распространении листовок студентов Академии. А позавчера было объявлено, что она теперь на стороне горожан — то есть, в некотором смысле, и на стороне листовочников. Но вот буквально пару часов назад я слышал, будто кого-то, якобы имеющего отношение к листовкам, держат в казармах. Есть здесь противоречие, в котором мне бы хотелось разобраться… Да, это вовсе не моего ума дело, и я бы ни в коем случае не решился заговорить с вами — когда бы не давешние подозрения в адрес студентов. Прошу прощения.

Генерал Скворцов одарил Мальвина взглядом, полным усталости:

— Ох, да как бы вам сказать… Н-да. Я всю эту истерию вокруг листовок не одобрял и не одобряю, но солдат очень уж зацепило, что кто-то посмел против них писульки строчить. И вроде против них-то всего одна была, в самом ещё начале, а никак её забыть не могут. Я-то думаю, оно и хорошо, если критику высказывают, ну а что в дерзкой форме — так это всё от испуга. Не налажен же разговор с горожанами, вот и выходит дерзко. Но то я, а простые солдаты иначе мыслят. Да даже в командовании у нас есть те, кто иначе мыслит.

— Стало быть, однозначного решения по листовочникам нет?

— Да откуда ему взяться, — раздражённо отмахнулся генерал Скворцов. — Поймали кого-то, да. Без приказа — но это у нас теперь в моду вошло, спасибо Твирину. Хотя там непросто — Твирин-то изначально Йорбу того и наобещал — листовочников, значит, разыскать. Тех, что против Охраны Петерберга выступают. Ну вот вроде как задержали подозреваемого. Я не вникал, я уже говорил, что не одобряю. И буду, видимо, ратовать за смягчение меры, тем более что стыдоба, конечно, та ещё — подозреваемый-то у них в ошейнике.

Мальвин не был большим мастером притворства, а потому от души порадовался, что генерал Скворцов, разгорячившись, стал расхаживать по просторному своему кабинету и за реакцией собеседника не слишком следил. Трудно скрыть, что ты в секунду догадался: «в ошейнике» значит «оскопист», а оскопист наверняка не какой-нибудь, а стоивший графу Набедренных верфи.

— Смягчение меры? — уточнил Мальвин.

— Ну а вы как думали. На завтрашний полдень разбирательство назначено, будем дознаваться, — отвечал генерал Скворцов с явной досадой, будто заранее предвидел дурной исход всех разбирательств.

— Благодарю за откровенность, — хотел было по такому случаю откланяться Мальвин, но генерал Скворцов его задержал.